Смятение.
Он чувствовал себя слепым младенцем с заложенными ушами, отбитым обонянием и лишённым тактильной чувствительности с одной единственной функцией - есть. Отведённого рациона едва-едва хватало на то, чтобы поддерживать своё существование, остальное он безуспешно пытался возместить тем, что запихивал в своё тело всю еду, до которой он только мог добраться. Когда он волочился за Хоффманом, который, казалось, потерял десяток лет, и лучился небывалым  энтузиазмом, по супермаркету, его тележка неизменно оказывалась забита пустыми упаковками еды, съеденной прямо на месте. Сначала доктора сильно взволновала эта симптоматика, но ни одно исследование не выявило аномалий. Не выявило аномалий. Одна из немногих вещей, которая смогла вывести из равнодушного безразличия Хельги - он впервые за всё  это время рассмеялся. Он хохотал, как безумный, вытирая навернувшиеся на глаза от смеха слёзы. Не выявило аномалий. Доктор с нарастающим волнением смотрел на веселящегося седовласого молодого мужчину, а затем осторожно поинтересовался, всё ли с ним в порядке.
- В полном, - заверил Хельги, вновь начиная давиться отчаянным смехом. - Никаких, мать их, аномалий.
Он до последнего не хотел верить, что от него отвернулись. Ночью он лежал с открытыми глазами и ждал. Утром он выпутывался из одеяла и рук Хоффмана, выходил на балкон роскошного жилья, зябко переступал с ноги на ногу и ждал. Днём он выходил в парк, садился на скамейку, жевал бутерброд и ждал. Вечером он методично прочёсывал окрестности и ждал. Он обращал внимание на существование врача лишь по необходимости, примерно столько же, сколько люди обращают на животное, которое вынужденно взяли на передержку: оно шумное, раздражает, без него было бы лучше, но других вариантов не было. Он ждал, что за ним придут, он был бы рад даже если бы его пришли покарать. Он осознавал, что заслужил Его гнев, и терпеливо ждал, когда Он даст ему возможность вернуть Его милость. Всё не могло закончится так. Так не бывает. Он ни на секунду не забывал о Нём, беззаветно служил Ему, забывая самое себя, растворяясь в бесконечной любви к Нему, его рука разила во имя Его, он терпеливо плёл свои сети, опутывая людей, стремясь захватить как можно больше, чтобы Он возрадовался.
Неужели одного проступка достаточно для Всемилостивого, чтобы бросить своё творение?
Тревога.
Он не видел никого вокруг себя. Сплошь люди, люди, люди, и чуть заметные эманации мелких дьявольских шестёрок, обходящих его, даже находящегося в столь тщедушном состоянии, стороной. И это сводило с ума, казалось, сбылись все самые ужасающие пророчества, что один лишь ад и человечество господствуют на земле. Он не находил себе места, называл Хоффмана потной похотливой свиньёй, впадал в былое оцепенение, глядя в одну точку, выходил из забытья, льнул к Хоффману, а потом бежал из дома, задыхаясь от ужаса осознания, что ему нет спасения. Ожидание точило его нервы, как жук-древоточец спинку стула.
О нём забыли, это было очевидно. Его выбросили, как нашкодившего щенка.
Нет.
Не может быть.
Он не мог так поступить. Он всепрощающ. Он даёт ему время раскаяться. Хельги с потерянным взглядом блуждал по улицам, вглядываясь в лица и тени прохожих с нарастающим отчаянием. Он пытался увидеть то, что не могли видеть люди. Он хотел услышать то, что было недоступно их слуху. Он хотел увидеть намёк, подсказку. Он хотел хоть на мгновение стряхнуть оковы бренной оболочки, воспарить и оказаться там, где когда-то было его место. Его и... На этой мысли Хельги болезненно морщился. Каждую ночь он видел бесстрастное лицо, равнодушно глядящее на его муки. Каждую ночь он жалобно звал его по имени. А на утро ему становилось мучительно стыдно за то, что он обращается не к тому, кто может даровать ему спасение, а к тому, кто готов уволочь его в самые мрачные глубины бездны ада.
Разрушение.
Хельги сидел за столом, а вокруг него возвышались стопки богословских книг. Многие из них были открыты, листы загнуты, а в тексте жирно, с сильным нажимом, практически насквозь, было обведено только одно слово: "мужеложцы". Очередной карандаш жалобно треснул в сжавшей его руке. Гнев нарастал в груди Хельги, а перед глазами плыли строчки:
"Или не знаете, что неправедные Царства Божия не наследуют? Не обманывайтесь: ни блудники, ни идолослужители, ни прелюбодеи, ни малакии, ни мужеложники, ни воры, ни лихоимцы, ни пьяницы, ни злоречивые, ни хищники — Царства Божия не наследуют. "
Разве они не делали всё, что было угодно Ему? Разве они не отбивали Его жатву у прислужников Дьявола? Разве они не хранили в самой своей сердцевине любовь к Нему? Разве Он не должен любить Своих чад? Разве Его любовь должна быть условной? Тогда за что Небеса обошлись так с ними? Почему они их оставили в минуту нужды? Почему они молчат до сих пор, хотя прошло уже столько времени? ...Царства Божия не наследуют... В глазах Хельги потемнело.
В чувство его привёл слабый голос очередного донора. Хоффман давно умер, а следом за ним и Гришковец, и Кройцер, и Соня, и Гринвуд, и близнецы Одинсон... Шатаясь и устало опершись о дверной косяк, Рейчел с вялым удивлением во взгляде смотрела на перевёрнутую вверх дном комнату, опадающие на пол листы, вырванные из книг, смятые, разорванные, густо перечёркнутые, усеявшие весь пол, и тяжело дышащего длинноволосого мужчину, категорически отказавшегося убрать свою седину. Волосы скрывали его лицо, и было сложно сказать, что оно выражало. Та, что стала лишь бледной тенью самой себя, решительной, весёлой, пышущей здоровьем, подошла вплотную к стоявшему в центре комнаты мужчине, тонкой рукой откинула пряди волос с лица и в испуге отшатнулась от хищного оскала и безумия, блуждающего во взгляде.
- Царства Божия не наследуют, ты слышишь, Рейчел? Мы никогда, никогда не вернёмся туда.- Пальцы беспорядочно гладили испуганное лицо женщины, взгляд лихорадочно шарил по истончившимся чертам, по едва наметившимся морщинкам у глаз, по впалым щекам. - Как думаешь, Рейчел, если бы я любил  тебя, оказался бы я в таком положении? - Тихий смех. - Ну. конечно, не думаю, что игры с едой дозволены. Почему Ему недостаточно любви, Рейчел? Почему у любви должны быть правила? Почему Ему нужна вся любовь, Рейчел?
Он прислонился лбом к её лбу, вперился тяжёлым, не предвещающим ничего хорошего взглядом в её карие с прозеленью глаза и прошептал:
- Ты тоже хочешь моей любви, Рейчел?
Женщина беззвучно шевельнула губами, но он не ждал ответа, он впился пальцами в чужой подбородок, не давая отвернуться, нетерпеливо прильнул к чужим губам, не обращая внимание на слабое сопротивление жертвы, выпивая вместе с чужим дыханием остатки теплившейся жизни. Он даже не пытался придержать безжизненное тело, с глухим стуком упавшее на пол. Высохшая маленькая фигурка некогда живой и бойкой фройляйн Вайс. Полицейские долго будет гадать, зачем она довела себя до столь изнурённого состояния, а  потом плюнут, объяснив всё произошедшее одним веским словом "бабы".
Хельги вышел на улицу.
Агония.
Он смертельно устал. Ему осточертели люди. Теперь он был уверен, что о нём забыли, даже ошейник стал привычным аксессуаром, изредка неприятно натягивающимся и сбивающим дыхание. Ленивое, ни к чему не обязывающее напоминание о несвободе. Люди говорят, что это астма. Люди говорят, что ему нужно к врачу. Люди говорят, что ему нужен ингалятор. Люди слишком много говорят. Ему была нужна еда и не нужны люди. Ему хотелось, чтобы не было никого вокруг. Чтобы никто не спрашивал у него, кто такой Гедеон, и почему он просыпается от того, что до хрипоты кричит его имя. Чтобы никто не спрашивал, почему у него седые волосы, а ему не приходилось отбрехиваться коротким, но веским "война".
Он устроился в загибающуюся закусочную поваром, забирая почти всю зарплату едой, оставляя лишь несколько грошей на оплату полуподвальной каморки два на полтора. Можно сказать, жил жизнью самого простого человека. Точнее, влачил его жалкое существование. Он рвал крошки от работников, от посетителей, когда выходил вдохнуть свежего воздуха после жаркой кухни, проживая так день за днём, потеряв им счёт, утратив какой-либо смысл.
В кухню вошёл новый сотрудник, призванный совмещать должности официанта и грузчика. Хельги побледнел, роняя из ослабевших рук тарелки, попятился назад, не сводя глаз, в которых плескался чистый концентрированный ужас, с вошедшего. Побелевшие и в раз высохшие губы хриплым неверящим шёпотом произнесли:
- Гедеон?
- Кристоф.
Хельги сморгнул, прогоняя наваждение. И правда не Гедеон.
Хаос.
Он проснулся в холодном поту от собственного крика. Руки ходили ходуном, а тело била крупная дрожь. И ему было страшно. Он знал, что они опоздали. Он знал, что всё, что он сейчас предпримет, будет лишь попыткой сделать хоть что-то, чтобы можно было потом сказать "я пытался".  Он знал, что он не спасёт. Он знал, что он не спасётся. Он понял всё за мгновение до остальных. За долю секунды до того, как шквал огня обрушился на крохотный городок, безжалостно сминая его на своём пути, оставляя обугленный остов, накрывая кровавой скатертью стол для него. За миг до того, как вялая перестрелка захлебнётся в чёрной воронке, смешивающей небо, землю, кровь, камень, железо, мясо, клоки шерсти, тротил и туманные размытые силуэты противоборствующих сторон, среди которых нет места людям, как равным. Всего лишь жалкая подпитка для необузданных тварей из преисподней, пульсирующего живого омерзительного клубка, не знающего жалости, не знающего пощады, не знающего милосердия. Жертвенные агнцы для холодных рафинированных небожителей, расчётливых, посвятивших свою жизнь Ему, рациональных, сплочённых, упорядоченных, подчинённых законам.
Он хотел спасти человека. Он выдернул его из кровати, в которую они уже никогда не вернутся. Он наспех накинул одежду, которая ему уже не пригодится, если они не успеют. Он схватил человека за руку, уверенный, что это в последний раз. Он бежал, бежал, бежал, уводя человека от гибели. Он уводил его узкими улочками, которые изучил вдоль и поперёк. Он чуял беснующихся адских тварей за поворотом и сворачивал в другой переулок. Он бежал от стремительно надвигающейся войны. Он знал, что дело проиграно. Он хотел вырвать ещё хоть пару минут до того, как. Он хотел вырвать одну-единственную человеческую жизнь. Он знал, что ему не дадут торговаться. Он не был уверен, что его вообще услышат. У него была всего одна проблема - знаки войны не были сконцентрированы в одной точке, они уже пылали вокруг них. Они были в раскалённых автоматах, деловито рявкающих и рассыпающих град пуль, они были в покорёженной детской карусели, смятой взрывом и криво заваливающейся в воронку, они были в пылающей закусочной, где завтра он должен был получить зарплату. Но завтра у них уже не было, было лишь корчащееся, беснующееся, увечное, уродливое сегодня. И оно стояло прямо перед ними, среди железных обломков, руин здания, остова раскуроченной боевой машины, окутанное дымом, осыпанное пеплом, оно стояло, разглядывая руки, как будто видя их в первый раз. Он был именно таким, каким помнил его Хельги, до самых мелких, незначительных деталей.
- Гедеон, - не сказал, но выдохнул, чувствуя, как ледяные щупальца ужаса сковали его тело, заставляя оставаться на месте и смотреть, смотреть, смотреть, ощущая, как ошейник всё туже и туже стягивает его горло, впиваясь в кожу маленькими тонкими чёрными нитями, вплетаясь в самую его сущность, удерживая, подавляя волю. Он до боли сжал чужую руку так, что побелели костяшки пальцев, он посмотрел на человека взглядом, подёрнутым пеленой страха, того, что люди называют первобытным, омертвевшими обескровленными губами прохрипел "беги", и было что-то в его лице такое, что человек всё понял, человек не стал говорить, что он не бросит, человек развернулся и побежал.

Мир вокруг сжимается до развороченного в руины квартала, до лениво глодающего своих каменных, железных, деревянных, мясных жертв огня, довольно потрескивающего от обильной жатвы, до изрытой, испаханной, изувеченной земли с вывороченными кусками асфальта, до торчащей тут и там погнутой, изломанной арматуры. Звуки битвы остались, казалось, где-то за рамками этого воистину апокалиптического пейзажа, всё внимание Хельги болезненно заострилось, сосредоточилось на медленно приходящем в себя, осваивавшемся в до мельчайших и незначительных чёрточек знакомом ему теле воплощении его сегодняшних ночных кошмаров и вчерашних отчаянных и безрассудных желаний. Хватка ошейника ослабла, но, даже если бы кто-нибудь сейчас тряхнул его за плечи, ударил бы по щеке, позвал бы по имени, на его лице не дрогнул бы ни один мускул. Он застыл на месте, так же, как застыло время вокруг этого вырванного из контекста окружающего мира куска бьющегося в агонии городка. Он силился представить эту встречу бесчисленное количество раз, и каждый раз на этом месте была зияющая пустота. Ему одновременно было больше нечего сказать и слишком много всего осталось невысказанным. Он одновременно хотел его видеть прямо здесь и сейчас и оказаться на другом краю света с заверениями, что Гедеон не найдёт его никогда ни в одном из своих воплощений. Он одномоментно желал снова слиться с ним в единое целое и содрогался от ужаса при мысли о том, что Гедеон когда-нибудь коснётся его снова. Если бы его сейчас спросили, хочет ли он сбежать, спрятаться, затеряться, он ответил бы на два голоса: НдЕаТ. Эта двойственность не давала ему стронуться с места, парализовывала, крадя последние секунды, когда принятие решения ещё было возможностью, а не необходимостью. Как будто оно было в силах что-то изменить. Как будто оно могло отменить тот приговор, что они однажды единодушно подписали смешением своей слюны, пота и спермы. Как будто оно помогло бы перечеркнуть связь, которая натягивалась, вибрировала, но крепко держала их вместе, а теперь медленно и неотвратимо сматывалась в клубок, подталкивая их друг к другу, как бы ни упиралась самая сущность Голода, как бы ни была изуродована самая сущность Войны.
Он не заметил, как Гедеон оказался рядом с ним. Мгновение назад он всё ещё был чем-то нереальным, призраком двух вариантов прошлого, а сейчас он здесь, окончательно лишая Хельги воли, выбивая почву из-под ног, безжалостно выставляя его на тонкий лёд, тревожно-гулкий, обманчиво-прочный, но один неверный шаг - и трещины побегут в разные стороны, увеличивая опасность оказаться в тёмной холодной безликой заводи. Снова. Он слышал зов бездны, обволакивающий его вместе с запахом войны, тем запахом, от которого у него одновременно стыла и кипела кровь. Взгляд неподвижно застыл на этом таком близком и таком чужом лице, на том, кто силился вспомнить. Касание. Невесомое, едва ощутимое кожей, но действующее почище удара хлыстом, который рассекает до крови, до мяса, до белеющей во впадине кости. Касание. Оно вызывает слабость в коленях и непреодолимое желание податься всем телом навстречу. Касание. Оно заставляет чёрные нити враждебно впиться в оголодавшую сущность, пытающуюся вырваться из тела, к которому оно намертво привязано, лишь бы оказаться не здесь и не сейчас. Касание. Болезненное, инстинктивное желание, кратковременная вспышка прошлого заставляет его прижаться губами чуть плотнее к коснувшимся их пальцам, и тут же отпрянуть в испуге от того, что позволил себе слишком много и слишком напрасно. Раздавшийся следом голос, голос, которого он не слышал одновременно целую вечность и слышал буквально вчера, заставил его вздрогнуть и неверяще вглядеться в чужое лицо в поисках признаков чьей-то очередной дьявольски жестокой шутки или отголосков истинных воспоминаний, тая в глубине глаз плещущийся океан пережитого ужаса, боли и надежды.

Мир вокруг сжимается ещё больше, до крошечного пятачка, до клочка земли, на котором осталось место лишь для них двоих, их переплетающихся судеб и весов, беспощадного мерила, качающего на своих чашах два прошлых - истинное и ложное. И в тревожной тишине, нависшей над этим местом слышен лишь неповоротливый скрип заржавевших цепей, отсчитывающих звено за звеном, которые упускает слишком лёгкая, слишком неубедительная истинная чаша в пользу тяжелеющей, наливающейся силой лживой. Это сводило с ума оголодавшую, истощённую, истрепленную сущность Голода, она настороженно замерла, перестав терзать тело, напряжённо подрагивая каждый раз, как очередное звено проскальзывает вниз.
Напряжённо замер и Хельги под чужими прикосновениями, лишь чуть повернул голову в сторону следом за чужими движениями. Предательское тело хорошо помнило эти прикосновения, их не удалось стереть из памяти ни жёсткой мочалке, ни больничной одежде, ни шёлковым простыням, ни слою человеческой грязи. Эти пальцы одним лишь своим прикосновением стряхивали все воспоминания после, обнажая воспоминания до, стирая их, как стирают пыль с мебели, смахивая тусклый слой наносного, заставляя явить миру отполированную поверхность. Пальцы безжалостно  продолжали своё победное шествие, подминая под себя форпост за форпостом, не встречая никакого сопротивления, заставляя кожу под ними гореть, как пылала бы выжженная земля, заставляя Хельги дышать, как дышали бы умирающие солдаты, заставляя тело трястись, как содрогался бы побеждённый мир. Он был не в силах вырваться из этого плена и ненавидел себя за это. Он ненавидел себя за то, что, зная то, что стало правдой, он всё ещё цеплялся за старые истины в безумной надежде вернуть то, что было у них на двоих. Он боится совершить малейшее движение, боится спугнуть это хрупкое равновесие застывших весов, чьи звенья прервали свой неумолимый отсчёт, и лишь поскрипывают, колеблемые ветром. Чужие руки нетерпеливо его раздевают. Чужие руки срывают с него одежду. Чужие руки скользят по его телу, без труда вспоминая, как это было. Чужие руки сжимают его в своих объятиях, прижимают его к чужой обнажённой, пышущей жаром и желанием коже. Чужие руки скользят ниже, ниже, ниже, заставляя его непроизвольно хрипло, с клёкотом в глотке выдохнуть.
Напряжение росло, оно ощущалось буквально кожей, оно клубилось вокруг них, заполняя пространство, ему было мало этого маленького клочка, оно хотело излиться наружу, заставляя трещать полотнище реальности по швам, чтобы вырваться куда-то ещё. И мир треснул, являя свою неприглядную изнанку, выпуская своих изуродованных творений на волю, заставляя Хельги инстинктивно податься назад, неосознанно ища защиты у другого. Но и другой уже изменился. Другой стремительно терял знакомый облик. Влажно блестящая вязкая чернота стекала с его плеч, заражая каждый сантиметр тела, отражаясь в панически распахнутых глазах Хельги, казалось, тем самым делая чёрными и их.
Звенья весов с грохотом устремились вниз, лишившись противовеса, лживая чаша, ничем больше не сдерживаемая, размозжилась о землю, раскалываясь на части, изливая скопившуюся в ней скверну, заполняя собой и землю, и небо, и воздух, переплавляя по-своему разрушенную реальность, перестраивая её под себя, раскалывая пространство безумным безмолвным хохотом, высмеивая робкую непрошенную веру и являя своё истинное лицо. Его швырнули, как провинившуюся игрушку, на то, что ещё мгновение назад было землёй, а теперь заходило ходуном, пучась маслянисто блестящими чёрными сгустками адской скверны, от которой он было брезгливо отдёрнул руку, силясь найти что-то ещё обо что можно опереться, но ему в руку лишь услужливо толкнулась голова мертвеца, равнодушно глядящего в рушащееся небо безглазым взглядом. Его колотило от омерзения, изменившееся окружение настолько вызывало отторжение, что он потерял суть происходящего, лишь в ужасе смотрел по сторонам, отталкивался зрачками от изломанных тел, упирался в едкое марево, мерцающее, колеблющееся, живое, сыто ухмыляющееся, бежал от него и встречался с оскалом зловонной пасти твари, плавящейся, текущей куда-то назад, за спину. Ему казалось, что это конец.
Но это было лишь началом. Он чувствует, как что-то мощным потоком льётся на него, медленно, неверяще. он поворачивает голову назад, чтобы встретиться взглядом с чем-то, потерявшим всякий осмысленный облик, который поддавался бы определению на человеческом языке. И эта мерзкая тварь хотела его так же, как Гедеон, а, может быть, и сильнее, всё её существо было сосредоточено лишь на одном - на вожделении, ничего лишнего, лишь чистое, концентрированное, сосредоточенное вожделение, отравляющее всё вокруг. Он пытался отвернуться. Он закрывал глаза, силясь пусть ощущать, но хотя бы не видеть, но у этого мира было своё мнение на этот счёт. Он видел, тонкие веки не спасали его, не давали желанное забытьё, он закрывал глаза и видел. Он чувствовал и видел, как тварь размазывает по нему свою исторгнутую скверну, проводя рукой по-хозяйски, как собственник оглаживает добротную вещь, нетерпеливо разводит в стороны его бёдра, не обращая ни малейшего внимания на его напряжённое сопротивление, жадно толкается омерзительным языком, вколачивая в него своё вожделение, пытаясь заразить его изнутри и разлить заразу внутри него. Но всё, что он испытывает, это отвращение, ненависть и протест. Его разрывает сухими рвотными позывами, но исторгнуть из себя ему нечего. Он не хочет этого мира, он не хочет этой реальности, он не хочет всего происходящего, он не хочет такого Гедеона. Он отчаянно пытается вырваться из хватки твари, увязая по локоть в грязном болоте, ничего не видя из-за нависших на лицо прядей волос, превратившихся в чёрные сосульки, и одновременно видя всё, он задыхался от смрада бездны, находившейся слишком близко, он рвался прочь, подальше от чужого собственнического желания, которое и не думало считаться с его.
Он не хотел быть вещью, особенно - его.

Изуродованная реальность с лязгом схлопнулась до них двоих. Всё остальное в один миг стало условностью, нелепыми декорациями, которые создают антураж, но не несут скрытого смысла. Здесь нет ружья, которое выстрелит в финальном эпизоде. Здесь есть только безымянная тварь, за которой тенью стоит Гедеон, и он, Хельги, отчаянно пытающийся спасти нет, не себя, их обоих, их прошлое, ту нить, что связывала их, то, что когда-то спасло его от безумия в бездне, не дав подойти к краю и заглянуть в неё. На краткий миг он даже поверил, что это возможно, нужно лишь суметь выбраться за грань этого излома, но тяжёлый грязно-бурый ком безжалостно отобрала у него безумную надежду, наваливаясь всей массой, вдавливая его в гору мертвецов.  Тварь хотела осквернить то последнее, что осталось у Хельги, излить на него, в него, своё паскудство, свою грязь, черноту и гниль, забрать то, что он хранил всё это время где-то в глубине, на задворках сознания, проникнуть туда и изгваздать своим зловонным дыханием.
И он чувствовал поднимающуюся внутри ненависть, подавляющую страх.
Обрывки памяти заставляли обезумевшего монстра неосознанно делать то, что когда-то делал тот, чьей жалкой пародией он стал. Тогда всё было по-другому. Тогда он ждал Гедеона. Тогда его тело вздрагивало от каждого прикосновения, изгибалось навстречу, подавалось вперёд, оно хотело большего, оно хотело всего Гедеона, оно готово было принять любые условия, лишь бы быть ближе к нему, не оставлять зазора и в волосок толщиной, льнуть кожа к коже, выстанывать его имя, не скупясь, хрипло охать, невнятно жалобно бормотать что-то, вцепляться зубами в чужое плечо, выкручивая собственные руки, прижатые к кровати, до боли в суставах, а потом откидываться обратно на подушки, выгибаясь дугой, жадно хватать воздух раскрытым ртом и до рези в глазах всматриваться в глубину чужих глаз, ощущая, как устанавливается невидимая связь, как взгляд войны, обычно суровый и бескомпромиссный, источает желание, страсть и любовь. Не ту безликую и безусловную любовь, что обитала в их сердцах априори, а ту запретную, взлелеянную, неизъяснимую, но от того ещё более всепоглощающую, становящуюся квинтэссенцией, нестерпимо яркой точкой на фоне белёсого фона естественности.
И тварь искала эту точку. Она не понимала, чего она ждёт, но напряжённо всматривалась в его глаза, заставляя смотреть, не давая отворачиваться и отвести взгляд, и отсутствие подспудно знакомого чувства заставило её саму отвернуться, сдаться и просто закончить своё дело. Это не было победой, просто не стало поражением. Если бы Хельги верил, что Создатель услышит его, внемлет его зову, то он взмолился бы о смерти. Но Отец оставил его, он с определённых пор был глух к его молитвам, поэтому всё, что ему оставалось - сжать зубы так, что лицо побелело и желваки бугрились на висках. Он не издал ни вскрика, ни стона, только мертвенная бледность и сосредоточенность на его лице выдавали его. Пульсирующая боль разливалась по его телу, методично входящая в него на всю длину тварь, похотливо врывающаяся в него, разрывала мышцы, в качестве смазки используя его собственную кровь. Осознание мерзости всего происходящего отравляло его сознание, вводя в трансоподобное состояние, затуманивая, не давая осознать происходящее, выдавливало по капле из него сочувствие, понимание и прощение, будя ворочащиеся в глубине души хищнические инстинкты.
Он возжелал мести.
Исчадие, лишь отдалённо похожее на Гедеона, излило своё мерзкое семя внутрь него, заходясь в жутком вое, заставляя Хельги содрогнуться от ужаса, омерзения и постыдного чувства облегчения, что эта пытка наконец-то завершилась. Его сущность рвала привязь, как разгорячённая гончая, почуявшая след. Она желала впиться в обидчика тысячей тысяч своих зубастых вечно голодных пастей и высосать до капли жизненные соки, уничтожить тварь, попрать его гордость, сломить так же, как она пыталась сломать его. Лишь тонкая чёрная нить по-прежнему удерживала его, заставляя довольствоваться лишь одним ртом, жалким, немощным, в котором и зубов не бесчисленные ряды, а всего лишь тридцать два. Тварь продолжала задавать свои вопросы, он хотел знать. Глаза Хельги потемнели, взгляд неуловимо изменился, он внимательно всмотрелся в лицо вновь корчащегося и рассыпающегося существа. Оно всё ещё сохраняло черты, отдалённо напоминающие того, ради которого он когда-то предал Отца. Мужчина откинул волосы с лица, оставляя на нём росчерки чёрных полос скверны, которая, как ему казалось, покрыла его с ног до головы и отравила окружающий его воздух.
- Хочешь узнать, что я сделал с тобой? - крепко сжатые до этого челюсти болели, слова дались ему нелегко. Он с трудом принял сидячее положение, едва заметно морщась, непроизвольно постанывая от боли в саднящем заду и стремительно синеющих запястьях с лиловыми отпечатками пальцев и росчерками когтей, долгим взглядом всматривался в чужое лицо, в свою очередь силясь разглядеть в нём что-то. На мгновение выражение его лица смягчилось, просветлело, как будто он увидел что-то знакомое, что-то, вызывающее приятные воспоминания, что-то родное, а потом превратился в один свободный порыв, доверчиво прильнул к твари, прикрыл веки, избавляясь от зрения, как от чего-то ненужного, лишнего, ища губами его губы, жадно, искренне, до боли поцеловал, нежно, кончиками пальцев с посиневшими от недостатка притока крови ногтями обрисовал контуры чужого лица, неверяще, словно боясь, что он коснётся их чуть сильнее, и они исчезнут, ввалятся прямо в череп, обнажив неприглядную суть, коснулся подбородка, подталкивая открыть рот, пустить его внутрь, ласково, зовуще, коснулся языком чужого языка, выманивая, зовя, прося открыться и довериться, увлекая всё дальше, позволяя хозяйничать уже в своём рту, с наслаждением отдаваясь этому процессу. А затем неожиданно распахнул веки, и взгляд обжёг чуждое ему существо, ненависть, гнев, злость, боль, унижение, жажда мести и жуткий неизбывный голод хлынули из них, сочась ядовитой зеленью. Зубы безжалостно сомкнулись на секунду назад ещё обласканном чужом языке, челюсти крепко сжались, тёплая кровь хлынула ему в глотку, заставляя давиться, жадно глотать, чтобы не захлебнуться, тёмные струйки потекли из уголков рта, по шее, по чёрной нити, по обнажённой груди, по животу, вниз, к паху. Чужая плоть лихорадочно дёргалась у него во рту, силясь порвать этот губительный контакт, но разрывая лишь связки. Он коротко и резко мотнул головой, чувствуя, как в его рту остаётся два языка, один его и второй ещё агонизирующе трепещущий, но уже бесполезный.
Хельги ещё покрутил во рту чужой язык, дразняще показывая его кончик меж своих губ, а затем снова пряча. Затем он презрительно сплюнул бесполезный орган вниз, медленно, тщательно большим и указательным пальцем обтёр кровавые потёки, размазывая их по подбородку, облизнул один за другим, словно пытаясь распробовать приправу для необычного блюда, а затем голосом, полным ненависти произнёс:
- Я любил тебя, Гедеон.
Эти простые слова, казалось, выдернули его из дымки окутывавшей ярости. Сердце пропустило удар, а мерзкая гнусная зелень перестала застилать взгляд. Глаза вновь обрели свою стальную серость, и ему отчаянно захотелось добавить: "...и, кажется, всё ещё", но время для этого  было безнадёжно упущено.

Отредактировано Famine (2018-04-20 23:59:53)

В мозг, в гущу суматошно мечущихся бессвязных обрывков чувств, эмоций и мыслей медленно ввинчивалось понимание, что он сотворил. Был ли он перед ним в тот краткий миг Гедеоном, пронеслась ли вспышка воспоминания в нём, он причинил ему боль. Ту самую, настоящую, подленькую, пользующуюся доверием и вползающую отравленной змеёй, исступлённо кусающей протянутую раскрытую ладонь. Был ли он изуродованным адским отродьем, он причинил ему боль. Злую, мстительную, отчаянную, безрассудный жертвенный рывок, который скорее всего станет последним его деянием. Окаменевший, ловящий в подрагивающих от ужаса зрачках отражение согбенной фигуры, изо рта которой льётся кровавый поток, подступающий к его ногам, обволакивающий щиколотки, недвижимый, не пытающийся брезгливо отдёрнуть ступни, да и зачем, он уже по уши в грязи, крови и гнили, ничуть не лучше того, кого он видит перед собой.
Так уже было. Их окружила свистящая, хрипящая, гогочущая, ухающая, грохочущая толпа адских тварей всех мастей. Кого-то из них они били, кого-то из них он видел впервые, они исчислялись десятками, сотнями, тысячами. Жуткая, тошнотворная, бурлящая, клокочущая масса, крылатая, зубастая, когтистая, с шипами, многоголовая, многогласая затопила их, скрутила, бросила на колени, многоруко прижала плечи вниз, вцепилась в головы, заставив поднять взгляд на пленивших. Со всех сторон на них глядели уродливые морды, визгливо хохотавшие, торжествующие, плюющие сернистой жидкостью в лицо, дёргающие, щипающие, похотливо жмущиеся, выкрикивающие похабщину. Всадник готов был умереть, они все были готовы погибнуть во славу Создателя, они были созданы для этого. Не отрываясь, он смотрел на второго, хотя от одного взгляда внутри что-то переворачивалось и застывало, расщепляя сущность на две части - виновную, осознающую своё падение, признающую справедливость его нахождения здесь и сейчас, и отчаянно бьющуюся, кричащую, не понимающую и не принимающую свою кару за то, что воспевается Отцом, что является высшей целью, что он посмел обратить на кого-то ещё кроме Него.
Волна оживления прокатилась по бурой толпе, тише залязгали пасти, нервически дёрнулись крылья, склонились многоголовые, перестали возить хвостами по чёрному полотнищу пространства, судорожно сомкнулись когти, вонзаясь в плечи, разливая туманную дымку зелени, даже оказавшись бестелесной, стремящуюся слиться с алой, проникнуть в неё и раствориться. Медленно, величественно, смакуя свой успех, сквозь толпу шествовал он. С рогатой башкой с явными чертами быка, с чьей пасти капала вязкая смолянистая слюна, прожигая пятна, расплавляя самую структуру адских чертогов, жадно смыкая и размыкая трёхпалые когтистые лапы, жилистые, мускулистые, где плотная, маслянисто блестящая кожа переходит в стальные наплечники, вгрызаясь в ребристую грудину, переползая вниз, на бёдра, и вновь скрываясь в наслоениях толстой шкуры, переходя в сегментированный, раздражённо дёргающийся хвост, хлещущий по раздвоенным копытам и мощным ногам, бугрящимся мышцами.
- Ваал, - с ненавистью выплюнул Всадник в шелестящей тишине, поморщившись от впившихся сильнее когтей. Ноздри названного дёрнулись, с фырканьем выдыхая воздух и снова втягивая, словно пытаясь учуять самый запах наглеца. Верхняя губа приподнялась, насмешливо обнажая клыки, подтверждая не догадку, утверждение. Неспешно двинулся он к Голоду, самодовольная ухмылка становилась всё шире и наглее, когда взгляд перебегал с одной коленопреклонённой фигуры на другую, длинный язык сыто облизал пасть, готовясь к блюду, достойному истинного гурмана, - мести. Они без устали гнали его войска со своей территории, выжигая, выгрызая скверну с территории Господней, и вот теперь стоят на коленях, жалкие, лишённые поддержки Его воинства, брошенные дети. Ваал тяжело навис над ним, задумчиво разглядывая его лицо, сжав его в когтях, заставляя бежать по щекам зеленоватые влажные дорожки, почти осязаемые, настолько они были густы, склонился ниже:
- Вечно голодный, вечно ненасыщаемый, вечно в погоне за удовлетворением. Скажи, чем ты лучше нас? Тем, что встал под другие знамёна? Под Его знамёна? А что Он говорит о вас? О вас двоих? О том, как вы с головой погрязли во грехе? О вашем предательстве? - голос низвёлся до шёпота, слюна капала на колени, руки, щёки, въедаясь, принуждая жалко дёргаться, вонзая тем самым в себя когти глубже. - О, Он не знает? Или знает? - голос стал ещё вкрадчивее, язык щекотнул шею, заставляя  Всадника дёрнуться от омерзения. - Ничего, Сатана милостив. Он дарует вам обоим жизнь. Он даже, - тихий издевательский смешок, - приготовил вам подарки. Каждому свой, он щедр...
Трепещущий, бесконечно извивающийся язык обвился вокруг шеи Голода, прижигая слюной, вплетая в самую структуру, в самую суть тонкую чёрную нить, намертво впаивая её в сущность Всадника, высасывая ресурсы до самого дна, жадно пожирая энергию, оставляя лишь необходимый минимум. Он кричал, кричал тысячами жадных голодных ртов, пока не остался один, жалко разверстый в протесте. Ваал довольно потрепал когтистой лапой по плечу, развернулся, наотмашь хлестнув хвостом по лицу, рассекая стремительно набухающую и кровеющую полосу, поворачиваясь к главному блюду, к тому, который больше всех неистовствовал, расправляясь с богомерзкими тварями из его армии, к тому, кто был дороже Голоду собственной шкуры.
- А тебе оказана особая честь, - с ненавистью и торжеством в голосе промолвил Ваал, делая едва видимый знак, заставляющий тварей выломать Войну так, чтобы тот, не отрываясь, смотрел только на него, - ты останешься здесь, присоединишься к моему войску и научишь хорошим манерам своего полюбовничка. Иначе за него примемся мы, - нарочито весело расхохотался, резко посуровел, не давая времени ответить, и плеснул Всаднику в лицо серую жидкость, моментально заполонившую всё, живую, бурлящую, движущуюся слизь, сантиметр за сантиметром сползающую и забирающую с собой воспоминания, оставляя на её месте лишь туман и ложь. Голод лишь рванулся вперёд, жадно и отчаянно впиваясь взглядом, стремясь запомнить изменяющиеся, ускользающие черты, не замечая боли от когтей и клыков, потому что то, что испытывал в этот момент он, было в сотни тысяч раз сильнее, оно выбивало дыхание и скручивало внутренности, превращая в неестественную статую скорби.
Адское войско торжествующе взревело, приветствуя нового участника, сильного, бесстрашного, уверенного и такого... чужого. Хватка ослабла, давая возможность подняться новоявленному, ещё непонимающе глядящему вокруг себя. Ваал чуть склонил рогатую голову в знак приветствия, вскинул руки, обводя колышущееся море войска, обрётшего ещё одного командира, беснующееся, покоряющееся своему предводителю.
- Узрите рождение нового проклятого! - прокатился рёв, эхом отталкиваясь от сводов дьявольской резиденции и разносясь дальше, в пространство. - Нового падшего, достойного пополнить наши ряды и встать с нами, как равного, в битве против Него! Сегодня его ждёт неслыханная удача - в наших руках оказался и тот, кто был причиной его падения. В знак нашего особого расположения и в доказательство наших намерений, я предлагаю тебе его в дар как новому командиру моего войска, - когтистая лапа щедро распростёрлась в сторону замершего Голода, осмысливающего слова, заставившие всю его сущность крупно содрогнуться и впервые впустить холод страха, скользнувшего по хребту.
Торжествующий приветственный вопль из множества глоток прокатился по войску, но для Всадника существовал только один - яростный, полный боли, ненависти, злости и чего-то ещё, настолько страшного и чудовищного, что этому не было названия. Тень нависла над ним и безжалостно сомкнула свои стальные объятия, вгрызаясь в плоть, сдирая кожу, сдирая мясо, выдирая сущность и волоча в бездну в безумном приступе мстительных игрищ. И он кричал, он пытался достучаться, захлёбываясь в скверне, в которую его раз за разом окунал тот, кого он ещё недавно любил так, как не любил, наверное, и Создателя, отчаянно цепляясь за тонкий проблеск едва теплящихся чувств, не позволяя себе развалиться, окончательно впитать в себя эту грязь и стать тем же чудовищем, что безжалостно драло его на части, в клочья, выпивая все силы и соки, выкручивая, ломая, сгибая, полосуя, вымещающее злобу, бесконечно мстящее. И в тот момент, когда он уже почти был готов сдаться, признать, что всё кончено, что он никогда не спасёт второго, что они стали прошлым, далёким, тусклым и безнадёжным, как чья-то лапа вырвала его из адского логова и бросила в больничную койку, заставив забиться в кровавой пене, распахнуть глаза, и уткнуться безжизненным взглядом в потолок.
Он не хотел так. У него не было сил сражаться, слишком долго он был голоден. Слишком долго был человеком. Слишком пристала эта бренная оболочка, которую круг за кругом срывало, оставляя сырую, непокрытую плоть, обнажая белеющие кости, превращаясь в бесформенную массу, опоясанную чёрным ошейником, уже слившимся с ним, ставшим частью его суть, практически неотъемлемой, настолько он привык к ней. Он уже не был Хельги, он прорывался куда-то дальше, к глубинной сущности, являющей собой стержень, основу его существования, тем, чем он был когда-то, казалось, бесконечно давно. И она рвалась в ответ к этому отчаянному импульсу, с треском разрывая нити, одну за другой. Она была слишком слаба, чтобы избавиться от оков, всех сил хватало только на отчаянную вспышку, маленький выброс накопленной энергии, до той поры дремавшей где-то внутри, сбережённой, казалось, для этого момента, чтобы последним своим выбросом самоуничтожиться и уничтожить всё, до чего дотянется. До кого. Нарастающий гул, сначала тихий, едва заметный гомон, жалобные стоны, усиляющиеся с каждой секундой, нарастающие, яростно кричащие в последней предсмертной судороге, превращающиея в жалкий бессильный сип и снова нарастающие, уже другой тональности. Ядовито-зелёные всполохи, пробегающие по бесформенной массе, постепенно являющей из себя обрывки лохмотьев, жутко выступающие рёбра, хрупкие на вид, но ты попробуй, сломай, впалую брюшную полость, костлявые конечности, руки, сжимающие в руках звенья цепи мерила, длинные белёсые патлы, бесконечные, вьющиеся, живые, хлынувшие вперёд, на похитителя, обвивая его живым коконом, паутиной, притягивая не Войну к себе, но воспрянувшего в чужеродной бездне последней отчаянной вспышке Голода, за спиной у которого клубились тысячи тысяч голодных ртов, жадно кричащих, готовых присосаться к первому встречному, хватая попутно мелких демонов, глотая их, не жуя, наплевав на натянувшуюся, как струна, нить, стремящуюся остановить, но уже не в силах сделать этого. Ввалившиеся щёки, запавшие глаза, сочащиеся нездешним светом, вплетаясь в алые всполохи, безжалостно давя их, замещая, поглощая, насыщая вечно голодную глотку, глотки, появляющиеся то тут, то там, на теле, как будто вспоротые бритвой, большие, маленькие, средние, с раздвоенным языком, с простым языком, с зеленоватым, с синюшным, без языка, и везде зубы, зубы, зубы. Звон цепи, и чаши с грохочущим лязгом ударились друг о друга, обмотав свои крепежи вокруг шеи Всадника, лопаясь, разрастаясь поверх шевелящегося волосяного кокона, сковывая, привязывая к себе ещё больше, заставляя жадные рты вгрызаться в доспехи, разъедая структуру, стремясь добраться до самого вкусного, сытного, манящего и такого... знакомого.

Он обезумел от внезапно нахлынувшего ощущения всесилия, власти и могущества. Будучи длительное время лишённый каких бы то ни было возможностей он опьянел, заставляя себя самозабвенно раз за разом убеждаться, что всё это правда, он снова стал собой, тем, кто мог сокрушить любое войско Ада, тем, чьё упоминание повергало в трепет мелких демонов, в настороженном суеверии заставляло оглянуться назад демонов рангом постарше и с серьёзным сосредоточением скупо кивнуть наиболее опытных. Ему хотелось напомнить о себе, заявить, что он не отринул свои идеалы, что он по-прежнему готов бороться с мерзкими порождениями скверны, что он по-прежнему на Его стороне. И он готов это доказать прямо здесь и сейчас в самом рассаднике адской мерзости, уничтожив одну из бесчисленного легиона тварей, впитав в себя самую её сущность, тем самым прекратив её несуществование навсегда. Он почти не обращал внимания на жалкие подёргивания нити в области шеи, боль от неё была не больше, чем от пера, которым раз за разом проводят по шее - щекотно, раздражающе, но никак не больно. Он был близок, несказанно близок к тому, чтобы победить, свежие силы широким потоком вливались в него, черпая из окружения, мелких прислужников и самой твари, ненависть к которой захлёстывала его, заставляя с жадным урчанием ребёнка, раздирающего обёртку подарка, раздирать на части броню, сминать всю защиту, чтобы запустить когти в живое, трепещущее. чтобы раз и навсегда установить своё главенство, чтобы Он снова обратил на него своё взор и свою благословенную милость, и тогда они с братом...
Когтистые пальцы вцепились в его глотку, сопротивляясь, в тот самый миг, когда он бросился на решётку, защищавшую лицо или то, что должно было быть вместо лица, оттаскивая, пусть ненамного, но достаточно, чтобы дать передышку и на краткую долю секунды прийти в себя, окинуть взглядом колышущуюся массу бездны, тревожно ежесекундно перетекающую из одного облика в другой, всё растущее скопление Легиона со всех сторон, куда хватало глаз посмотреть, дымящийся разлом, предвестник чего-то,  обглоданный остов коня, развороченное, пульсирующее тело Войны... Это всё, что он успел осознать до того, как что-то безжалостно натянуло поводок, заставляя ошейник шириться и крепнуть, не выдавливая по капле скопленные силы, а выбивая их одним ударом под дых, заставляя отлететь куда-то в сторону и скорчиться на земле вновь жалким подобием  нет, не себя, человека, маленькая сломленная подделка, способная пережить адские жернова и неспособная справиться с собственной изголодавшейся сущностью. Сознание отчаянно пыталось пробиться сквозь дымку спасительного забытья, но могло довольствоваться лишь небольшими отрывками.
..Разлом пылает ярче, являя кошмарному тошнотворному ревущему мареву Легиона их настоящего предводителя, чья рогатая башка до сих пор иногда преследовала его в кошмарных снах...
...Война отступает. Отступает? Раньше было по-другому... раньше...
...короткий резкий свист стали, окончившийся жадным хлюпаньем клинка, достигшего своей цели и жадно пьющего свою дань, захлёбываясь в чёрных вязких струях, стекающих вниз по лезвию...
...тихий, свистящий, почти что ласковый шёпот с угрожающим затаённым рыком, разносимый над войском и в то же время обращённый только к Войне. "Субординация, мой командир. Не забывайся." Короткий смешок, ещё один посвист и хлюпающий звук, небрежно обтёр испачкавшуюся сталь о неповреждённое плечо брата, в очередной раз ненавязчиво напоминая о его месте...
...кто-то шевелит его небрежно, ногой, с брезгливым  интересом, как кусок мусора на обочине. Он слышит  ленивое: "Поднимите мальчишку". Он торопится подняться сам, оскальзывается, трясущиеся руки не желают подчиняться, заставляя плюхнуться обратно, в самую грязь, вызывая очередной приступ единогласного веселья, затихающего под властным взглядом Ваала. Чьи-то жёсткие пальцы вцепились в его плечи и куда-то поволокли, бросили на колени, пригнули голову. Всё, как тогда... Мягкий вкрадчивый голос, всё с тем же оттенком скрытой угрозы, укоризненно произнёс:
- Ну что ты, в самом деле, это же наш дорогой гость.
Послышались понимающие смешки, руки подхватили его и посадили в кресло, кто-то всунул ему бокал, соблазнительно пахнущий... да, свежей душой. Голод разлепил глаза, мельком бросил взгляд на поощрительно улыбающегося Ваала, жадно испил чашу, чувствуя, как разливается питательная сила принесённой жертвы, отставил кубок и внимательно посмотрел:
- К чему весь этот фарс?
Всё вокруг было слишком... человеческое. Небольшой тронный зал, с уходящими ввысь потолками, узкими стрельчатыми окнами, сквозь которые тускло пробивался адский багрянец, отбрасывая алые тени на лицах собравшихся. Лицах. Ещё одна странность. Все немногочисленные присутствующие имели человеческое обличье, пусть и искажённое злобой и ненавистью, но однозначно человеческое. Даже сам Ваал, пусть сохранив что-то бычье в чертах лица, со своим широким покатым лбом, упрямо выпяченным подбородком, мощной фигурой, с виду неповоротливой, но на самом деле крепко сколоченной и основательной, имел человеческое же обличье. А за его плечом... Голод поспешно отвёл взгляд, желая сосредоточиться на Ваале. "Зачем он здесь?" - подумалось ему, и он сам не знал, о ком задаёт он этот вопрос: о себе или же...?
- Я посчитал, что тебе так будет комфортнее. Обжился среди людей, а? - весело подмигнул Ваал, как будто спрашивал об отпуске в каких-то экзотических странах, а вовсе не об унизительном изгнании. Не обращая внимания на кислую мину Голода, он продолжил. - Знаешь, гляжу я на тебя и восхищаюсь. Нет, серьёзно, - поспешно произнёс демон, как будто Голод собирался его перебить и переубедить в обратном. - Пройти сквозь Бездну, пережить муки от руки любимого... говорят, кстати, весьма болезненная штука, а ты молодцом, держишься. Может, все переоценивают её значение? Ты вон как лихо справился. Я же наблюдал за тобой. Впрочем, ты, наверное, заметил. Извини,  ты иногда такие любопытные вещи выделывал, сложно было контролировать свой восторг. А с близнецами как, а! Это было достойно многих мой приспешников, не думал, что святоши тоже так могут, - Ваал продолжал и продолжал, казалось, не замечая побелевших плотно сжатых губ своего молчаливого оппонента. - Но доктора, надо сказать, я не одобрял. Хорошо, что ты избавился от жирного борова и перешёл дальше. Особенно последний был хорош. Он кого-то мне напоминал, но не помню, кого... - картинно задумался, обратился к молчаливому Войне. - Не помнишь, а, командир? - не дожидаясь ответа, разочарованно вздохнул и вновь обратился к Голоду. - Не помнит. Ничего не помнит, представляешь? Несёт свою службу и рад стараться. С тем городком... как его... а, бог с ним, не помню, хорошо расправился, молодец. Забывается, правда, иногда, - вновь появились угрожающие нотки, - но мы это исправим.
Мужчина любовно огладил рукоятку меча. ещё помнившего вкус крови провинившегося командира. Затем перевёл взгляд на своего пленника:
- Я же не просто так тебя сюда привёл. Я хочу, чтобы ты стал одним из нас. Встанешь по левую руку, а? Ад награждает верных. И перевоспитывает оступившихся. Заметь, не изгоняет. Как давно ты видел своих собратьев? Не захотели свои ангельские рясы пятнать?
Взгляд Голода машинально метнулся за спину Ваала, мельком пробежав по Войне. Никакой реакции, не дрогнул ни мускул. Медленно, сам не веря в то, что говорит, холодно произнёс:
- Хочешь сделать со мной то же, что и с ним? Бессловесным преданным истуканом? Думаешь, я забыл тебя и твоё поганое войско, что мы гнали до самых границ? Если это всё, что ты можешь мне предложить, то давай закончим с этим бессмысленным разговором побыстрее. Я не соглашусь, а ты не примешь отказа. Да пусть лучше мою сущность разберут на нитки и растащат по своим норам своим поганым выблядкам твои прихлебатели.
В исступлённом безумии он подался вперёд, осознав, что всё, что он хочет на данный момент, это достичь блаженного небытия, не думать больше ни о чём, ни о ком, расстаться и с бренной и с энергетической оболочкой, не испытывать больше этого терзающего голода, стать лишь ещё одним винтиком, пусть теперь уже адской машины, плевать. - Давай, Ваал, уничтожь меня, это всё, что ты можешь сделать, тебе же просто нужно отдать приказ!
Такое отчаяние звенело в его голосе, что быкоподобный мужчина с искренним удивлением посмотрел на худощавую фигуру, действительно готовую умереть. А потом расхохотался, утирая кипящие слёзы, всё так же прожигающие обшивку бытия, сжигая привычные глазу вещи, помогая бездне просачиваться сквозь неё, придавая причудливые контуры теням, тянущимся из каждого угла.
- Ты этого из книжек человеческих понабрался, что ли? Видел-видел, как ты их богословие изучал. Это всё бред. Бред больного человеческого рассудка, возомнившего, что он хоть на мгновение приблизился к своему идолу. Мы не те злобные твари, коих описывают в тех книжонках. И даже не те, коими нас показывает ваша братия. Мы милосердны, прямо как твой излюбленный Бог. - Ваал раскинул руки, призывая полюбоваться на своё величие, но Голод давно уже, не отрываясь, смотрел поверх его плеча на Войну, силясь увидеть хоть что-нибудь, хоть какое-то движение, которое выдало бы его истинные мысли. Ничего. Зато Ваал сделал свой ход. Он вскочил со своего импровизированного трона, который тут же истаял за ненадобностью, прошествовал к Голоду, панибратски приобнял его за плечи и зашептал на самое ухо:
- Ты, упрямец, ещё больший, чем твой дражайший братец. Двужильный, а? Не думал, что придётся прибегнуть к этому. но... - Вежливая улыбка и жгучая боль в предплечье в том месте, где касалась рука. Едкая чернота, чернее, чем мог бы воспринять человеческий глаз, сочилась из-под них, сплетаясь с ядовито-зелёным. Все знали, что это значит. "Отверженный... отверженный... он отверженный" - пронёсся беспокойный шепоток. Ваал повелительно поднял руку.
- Свободный! Свободный, а не отверженный, я бы попросил, господа! Отверженный слишком архаичное понятие, а вот свобода... - демон ухмыльнулся в лицо Голоду. - Ты же свободу хотел, верно? Так наслаждайся, ты можешь идти, ты больше не наш пленник.
Ещё не веря в произошедшее, Голод медленно перевёл взгляд на плечо, где чернел проклятый знак. Отныне ему не было хода ни в одно из пространств. Он знал, что так бывает. Он ни разу с этим не сталкивался, слышал только легенды, отголоски, обрывки историй. У Отверженного была только одна радость в его существовании: оно длилось очень недолго. Любая из сторон стремилась избавиться от парии вне закона. Если уж Ад отказался иметь с ним дело...
- Ну, что скажешь? - Ваал дружески подпихнул его в бок. - Я ли после этого не щедр? Так ли уж омерзителен Ад после этого? Впрочем, это уже не важно, ведь ты свободен, дружище. Поздравляю!
Не глядя на сыто облизывающуюся толпу, на весело хохочущего Ваала, на медленно стекающие вниз стены, обнажающие неприглядную изнанку реальности, он медленно, спотыкаясь, как слепой, подошёл к Войне, глядящему куда-то сквозь него. В голове, как заведённые крутились строки, которые когда-то читала ему Соня:
"Это абсурд, вранье:
череп, скелет, коса.
"Смерть придет, у нее
будут твои глаза"."
Он глядел на него, казалось, вечно, на деле затратив не больше доли секунды, молчаливо говоря: "Я буду ждать тебя".  После этого резко развернулся, и с гордо выпрямленной спиной прошествовал мимо, на мгновение задержавшись рядом с Ваалом, коротко бросив:
- Ошейник?
- Исчезнет, как вернёшься в реальность. Мы же не звери какие, всё должно быть честно. - Сытая ухмылка. - Здесь снимать не буду, сам понимаешь, я должен заботиться о своих, иначе какой из меня главнокомандующий?
Голод молча кивнул, принимая условия, и направился к разлому, единственная брешь в ткани реальности, которая была теперь ему доступна для перемещений. Маски сползали с почуявших свежую жертву адских тварей, мираж дворца трескался и стекал вниз лавовыми потоками, сзади послышалось фырканье бычьих ноздрей и нетерпеливый топот копыт, он шёл, казавшийся неопытному глазу маленькой жалкой тщедушной фигуркой, но те, кто мог видеть, могли узреть поднимавшуюся за ним тень в лохмотьях, яростно звенящую цепями и слепо шарящая своими разверстыми голодными хищными зевами, готовая растерзать любого, кто осмелится приблизиться хоть на йоту, набить свою бездонную утробу, чтобы затем снова отправиться на охоту. Никто не решился двинуться, пока тень не исчезла в изломе.