Он застегивал мундир и руки чуть подрагивали, в пальцах – немота и колотье. Солнечный свет, ласковый и золотой, мягко лег на красный бархат на отвороте рукава, загорелся остро и ярко на пуговицах, теплых от прикосновения, желто-оранжевым на серебре. Снаружи разливались трамеанские календы, пыльные, кисловато-прокаленные по-летнему теплые дни, но теперь ему постоянно казалось, что к этому запаху примешивался терпкий казенный аромат цветов. Это гвоздики, темно-красные императорские гвоздики, жалкие, дешевые, строгие цветы. И еще гимн, в эти дни он звучал отовсюду, на улицах, в магазинах, пробирался через стены, через стекла и занавеси  и даже собственная кровь пульсом предательски отстукивала тот же ритм в висках. Раньше этот марш, тянущий и величественный, вызывал у него сладкую дрожь, чувство сопричастности, прикосновения к чему-то истинному и настоящему, к той великой цели, которой они все служили, но тогда, в тот солнечный и теплый день седьмого траме это было песнью его поражения, траурный вой над всеми двадцатью годами, что были отданы... чему? Служению Империи? Карьере? Войне?
И он уже не знал ответа. Последнюю пуговицу, туго затянувшую воротник у горла, едва удалось застегнуть с первой попытки. Как удавка. Старинная гаротта, которой казнили преступников в Серединное Время... какая дикость, и он не преступник.
И это не казнь.
Это честь. Высочайшая честь, которая может выпасть человеку... стать избранным, послужить... орудием? Средством? Пищей?
Ему казалось, он задыхается. Ему казалось, в комнате не хватает воздуха, но не смог поднять руки, чтобы ослабить ворот. Они увидят. Кто-то войдет, генерал ле Трэве, или Миэдда, или его собственный адъютант, и они увидят его слабость, они поймут, они догадаются о страхе, что плескался в груди как черная вода, что не давал дышать, и тогда... жутко подумать, что тогда.
И гранд-генерал Диор ле Суэве так и стоял, замер с окаменевшим затылком, прямой как струна, посреди своего пустого и чисто прибранного кабинета, впрочем, тот стал таким уже давно, после официального императорского представления. Тогда, две недели назад, окружающие, его сослуживцы и случайные визитеры, даже старик ле Треве стали сторониться и прятать глаза, держать незримое расстояние, но держаться вблизи, словно пытались похитить кусочек древней и загадочной силы, которая уже сделала выбор, выдрала его из круга повседневных обязанностей и подняла надо всем, всем что было у него раньше. Представление, пришедшее в старомодном тубусе, опечатанном грифонами, в единочасье сделало ле Суэве призраком, застывшим между мирами – между тем, что он знал, и тем, о чем он даже не догадывался, но видел мельком. Смотрел во все глаза на военных советах, смотрел на форму, такую же точно, как у него, лишь иные знаки отличия текли по плечам, смотрел на браслеты, вросшие в плоть, что блестели из темноты, и на черную растрескавшуюся кожу, так контрастирующую с белым и серебряным.
Он был их богом и полководцем, великим идеологом и повелителем, матерью и отцом, все это сливалось в одном слове, которое всякий выдыхал как молитву - Император. Капризное существо, пределы сил которого не были известны никому, парадоксально, невозможно не являющееся человеком, что опровергало всю их науку и все официальные эволюционные учения, единственное в своем роде. Тысячи лет оно оберегало Энлос, в поворотные моменты истории порождая невероятные, невозможные чудеса, потому что не было для Него ничего невозможного. И не будет. Даже сейчас, когда с трех сторон наступают враги и танки уже на подступах к столице, Он не позволит разрушить свою империю. И, пусть сейчас на месте гранд-генерала мог оказаться любой человек, именно Диор послужит Ему... вдохновением. Так Он сказал в тот, последний вечер, а утром остатки их штаба в провинциальной школе уже полыхали в зеленом огне и пришло представление, написанное Его собственной рукой.

Все закоулки столицы, все ее тяжеловесные дома из желтого песчаника, украшали императорские цвета, на улицах флаги, как будето это праздник, но лица изможденные, но... они улыбаются. Ему. Женщина в длинной, до пола сиреневой юбке прижалась к самой решетке и смеется, и машет рукой, и, просунув через решетку, бросила под ноги идущему ле Треве гвоздику, он кивает – спасибо. Поднимать не стал, боялся выронить. Это волнение, и этот страх... невозможно бороться, но, быть может, так и нужно?
Миэдда с поклоном открыл дверь машины, сапогом прижал шланги, набухшие, трепещущие, с чавканьем сосущие из бака, тварь вздрогнула, когда ее коснулись, передернулась всей бронированной красной тушей, пока они садились внутри и плавно тронулась, взрыв колесами гравий подъездной дорожки, который до нее утоптали сотни людей, что приходили к этой резиденции и оставили целые ворохи цветов и символических подарков под длинным решетчатым забором.
Страх. Проклятый страх, не поддаваться.
Диор откинулся на широком диване, вытянул ноги, каблуками чувствуя, как вздрагивает и пульсирует пол салона, как будто примитивному рассудку машины под силу было понять важность происходящего. Он молча благодарил своего спутника за то, что тот не произносил ни слова, смотрел в сторону и все же был сейчас рядом, поддерживая одним своим присутствем.
- Циклониум уже полон? – Выдавил он, чтобы хоть что-то сказать в гнетущем молчании под ритмичные и отвратительные звуки, с которыми машина тянула питательные соки по своим трубкам.
- Да. – Миэдда кивнул в ответ, хотел что-то добавить, но промолчал.