Молочный туман полз над землей, но в нем не было влаги, в нем не было ничего, что напомнило бы о прошлом, это чье-то косматое знамя стелилось над иссохшей землей, погребальная плащаница, беспросветная мгла.
Земля обратилась в камень и камень распался на части. Все вернулось в пыль, все, что росло и плодоносило, что жило и дышало, все стало неузнаваемым и черным, комочками грязи, порохом праха. Тонкие кости, чьи-то руки, протянутые в пустоту: там оружие и детские игрушки, там нарядная одежда и миска попрошайки, миски всех попрошаек и игрушки всех детей, чьи годы оборвались, не обретя зрелости, там сами дети, взрослые, старики, нищие, знатные, великие, жалкие. Все они. Различия стерты. Все стали равны.
Все умерло, иссочилось туманом, точно кровью и парило над пустыней, клубилось бесплотной взвесью не-воздуха и не-тверди.

Но кто-то выкрикивал имена, и эхо отвечало ему, его хриплому каркающему голосу, отвыкшему произносить что-либо вслух. Он ни до кого не дозовется, но, безумный, все шел и, склоняясь над тающими, ссыхающимися телами, каждого назызвал по имени.
Все имена теперь принадлежат ему одному.
Язык неведом, слова не слышны никому, но он что-то восклицает и воздевает худые кисти к небосклону, что утратил свой цвет, стал хрупким и серым.
Он судорожно вздыхает и в экстатическом трансе падает на гору праха, на чьи-то хрустнувшие останки, падает, не подставив рук, чтобы защититься от удара, падает, точно мертвый, но он никогда и не жил вовсе, чудовище, явившееся из-за грани, что-то сокрушившее своим появлением, мразь, исполнившая то, к чему была предназначена.
Перевернувшись на спину, он смотрит сквозь небо, повернув голову, пронзает взглядом землю.
Он видит.
Процесс необратим, но в самой сути этих слов странное допущение – как будто он может желать что-либо изменить и отменить. Он не желает ничего, в нем сухо и пусто, одна лишь предопределенность, прямая, неумолимая.
Пыль на губах, растрескавшихся в кровь, пыль, что была чьим-то телом. Он слизывает ее и не чувствует вкуса.

Все серое, цвет утратил свое значение, цвет стал не нужен. Что-то распадается, мучительно и медленно, этого уже не увидеть глазами, но он чувствует – болью изнутри, что рвет даже его собственное подобие плоти, и он не ропщет, ибо видит в этом естественный ход вещей. Сами законы природы утрачивают суть и содержание, форма, что главенствовала раньше, проламывается и ссыпается внутрь себя, освобождается время, освобождается пространство, две жалких условности, последние тонкие ребра каркаса.
Долгий путь из голубого в черное. Поэтапное изменение окраса, танец сколопендры в огне, танец огня в живых пузырящихся ладонях. Лоскуты и ленты. Мучительная метаморфоза, наизнанку, навыкат, на разрыв. Стороны света сходятся в одном направлении, и оно указывает туда, куда идет это существо в финальном странствии по своему царству. И уже все произошло, что могло произойти, все мыслимое и немыслимое, время осталось в прошлом, в настоящем осталась висеть только одна мера – его неспешное движение в трепещущем тумане. Шаг за шагом, перемена окатывает его с головой: вот идет царственный зверь, львиноликий ангел на четырех ногах, крыла его сходятся над головой в башню тусклой белизны, в его глазах – кромешная пустота. Он не чувствует ничего, ни торжества, ни сожаления, он никто и ничто, обретшее форму по закону, что правит им и тем, что свершилось здесь, в этой пустоши, которой стало все сущее. Глупо винить его, бессмысленно, да и некому – он не желал нести гибель кому-либо, потому что у него нет желаний, он просто есть и, когда он приходит, ведомый предопределенностью и законами, что старше самого времени, его тяжесть сокрушает миры.
Разум чист от помыслов и суждений; он идет, движимый смутным инстинктом, кроме которого у него нет ни единой мысли, ничего, что нарушило бы молчание внутри и снаружи, желанный и единственно верный покой. Никто не будет бояться больше, во всем мире не осталось страха, не осталось радости. Не осталось, словно оскудел немыслимый источник.
Он идет, оставляя следы лап и босых ног, дни или годы, или всю вечность, что, наконец, замкнулась в бесконечное кольцо, но однажды приходит к осыпающемуся склону, на то место, где когда-то были горы, а теперь только бесконечные горбы каменного крошева, утратившего прочность и форму, видимость материи среди океана мятущегося тлена. И он идет наверх, не оступаясь и не роняя мелких камней, словно движение его – лишь морок, часть заключительного акта некоей драмы, которая должна быть сыграна до конца.
На вершине он остановился, обернулся, оглядев свои владения и впервые на безразличном лице с мутными глазами, с сомкнутыми тонкими губами что-то мелькнуло, какое-то выражение, какое-то чувство.
Ангел сел на камни с величием, с которым иные цари восседали на своих тронах, океан тумана стелился у его ног беспредельной равниной, одеялом укрыл безжизненные края, примирил врагов и утешил страждущих, утихомирил буйных и обездолил богатых, смирил счастливых и у всех отнял жизни, отнял не затем, чтобы продлить их в чем-то еще, но чтобы затянуть пустотой в груди безымянного ангела.
Тишина парит над туманом.
Склонив на грудь седую голову, он дремлет и видит сны.