И снова в его саду пели травы под лаской теплого ветра, и небывалые цветы источали душный томный аромат – лилово-черные лепестки, жадные сочные листья, стебли и нити, веревки и узлы, пальцы и когти, а под землей только змеи, корневища да тьма. У косматого ясеня покривился от старости ствол, скрепленный цепями, корни вылезли из земли, словно чьи-то заскорузлые руки, так и не сумевшие дотянуться до врага, там его ветви и кудрявая легкомысленная листва, там на резном деревянном ложе спит тихим вечным сном женщина. Глаза ее закрыты и веки ее не дрожат от потусторонних видений, усталые руки, усеянные тонкими белесыми шрамами, сложены на груди. У нее молодое лицо, но морщины сеткой легли у глаз, паутиной бегут по кистям, бесстыдная седина прячется в темных волосах, ах, какими жгуче-черными они были когда-то...
Элестрин Майан долго стоял и смотрел в знакомое до последней черточки лицо, а потом бережно убрал упавший на губы тонкий лист и, обойдя, сел на землю в ее ногах, неловко разведя в стороны свои белоснежные крылья.
Тысячи лет пройдут, а трава так же будет петь на ветру в угоду своему создателю, и листья станут танцевать, осыпаясь с ветвей его сада. Тысячи лет как один сезон, вода ручья, что из прозрачной станет черной и обратно прозрачной, но ничего не изменится, пока он сам этого не пожелает, пока не решится, пока в груди не станет слишком тесно от однообразия дней и ночей. Теперь, каждый рассвет ему душно и больно, и песни, которые он без слов играет на своей колдовской арфе, становятся все тоскливее.
И здесь нет тайны – он больше не может жить в мире, который окружил его, словно стена чужих воинов, безглазая стена отверстых ртов, и непрекращающийся крик их лишил голоса его самого. Сколько лет он бродил между людьми, между теми, от которых вышла когда-то женщина, что спала теперь в его саду, сколько раз он слышал их молитвы и плач, и в бессилии своем мог только вторить бессмысленным бессчетным воплям, что от земли поднимаются в пустое небо. Он был там, был в этом небе, измерил белыми крылами его вдоль и поперек, владения ветров и страны грез, целые миры, что, подобно пузырям, плывут в никуда из ниоткуда, но ни разу еще Король-Чародей не встречал тех, кто умел творить. Кто смел это делать и кому держать ответ за все ошибки, за смерть и боль, за грязь и злобу, что плодилась и не знала предела. Элестрин Майан не ведал, кого судить, и к кому взывать, ложными оказались все боги, из которых нескольких в отчаянии и ярости он сокрушил в их храмах, пустых изнутри, как скорлупа вытекшего яйца.
Уже очень давно Король-Чародей стал понимать, что именно должен, что предначертано ему сделать, но боялся. Мучительные весы в груди, нити, зацепленные за кровавую лезвийную боль – его страх, страх сделать хуже, страх причинить еще больше зла. Наконец, страх преуспеть и оказаться единоличным повелителем всего, что будет  в новом сущем, самому стать единоличным и несовершенным судьей всему. Но теперь настало время, когда жить со страхом невыносимо, и остается только действовать, прося прощения у неведомых и мудрых творцов, что, быть может, спят где-то так же, как эта ведьма.
Она единственная понимала, что гнетет его. Она так недолго была рядом, но так многое успела понять... и, кажется, даже простить ему все, что он с ней сделал. Король прислонился к теплому ложу Танцовщицы, ведьмы, имя которой, по преданиям, стерлось из памяти живущих, он один его хранил, как бесполезнейшую драгоценность. Шкатулки и руны, цветное перышко, камень с дырой посередине, цветное стекло, осколок зеркальца – оно там же, среди этого мусора, трогательно-детского, глупого... Рамона. По-крестьянски и просто звалась чудовищная сила, пришедшая в этот утлый гибнущий мир, один из многих, что был осенен присутствием великого чародея-сида. Один из многих, но единственный, что смог заинтересовать его чудовищной загадкой своего бытия-после-гибели. Что за мастер сжалился над этими народами, кто протянул руку, чтобы удержать рассыпающуюся во прах реальность?
Это больше не будет тайной. Она долго хранила ее, но настало время разрушать каменную скорлупу тайн.
Рамона!
Золотой свет играет на полусомкнутых ресницах; жадно, словно в последний раз он взглянул в синее небо, расчерченное ажурной ясеневой кроной, а потом упала бессильно голова и его колдовской взгляд обернулся внутрь, в туман и мглу, в покорный и покоренный океан.

...Дом у края леса. Добротный, деревянный дом, и солнце горит на резных наличниках, темнеют в синем небе головы коней над скатами крыши, и пестрые коровы лежат у стены в тени, провожая гостя равнодушными взглядами. Дети играют на крыльце, подняли головы, испуганно глядя на его странные одежды, на лебединые крылья за спиной. Дети... Элестрин только вздрогнул. Их точно не было во сне, который он подарил ведьме, значит, она сама все изменила, но тогда насколько сильно? Что там будет, за порогом? Вдруг, не будет ее вовсе? Может, она уже умерла, и за домом он отыщет лишь одинокую могилу? Птичьи когти скрежетнули по деревянному забору, сжались, закаменели пальцы, так резко похолодело в груди приступом отчаянной слабости. Не успел?!
- Рамона!
Девочка в длиннополой синей рубашке поднялась и скрылась за дверью, оглядываясь на незнакомца, но кого она позовет? Кто явится на зов? Что сделала ведьма с миром грез, в котором жила? Воздух, колючий и горький, обдирал горло, и Король-Чародей пытливо всматривался в окна – белые занавески не дрогнули, чтобы пропустить подозрительный взгляд, и, пока смотрел, упустил миг, когда распахнулась дверь.
Она стояла на крыльце, и во всей позе, в опущенных руках, в потемневшем взгляде бился страх, почти такой же, какой сделал стеклянно прозрачными его собственные глаза.
- Ну зачем же ты пришел, Элестрин Майан?! – Закричала-запричитала, ведьма и, пошатнувшись, медленно опустилась на ступеньки, закрыла руками лицо, уже не похожее на то, что он хранил в своей памяти, лицо старухи со сгорбленными плечами, с кистями, одетыми в сети тонких шрамов.
- Проведи меня к своему колодцу. – Тихо сказал маг, он стоял перед ней, и белый горностаевый мех его плаща купался в пыли, и вышивка на рукавах покрыла загорелые предплечья узором золотых бликов. В пыль он упал перед ней на колени, и силой отвел руки от лица, ища взгляда, ища ответа и согласия:
- Дай мне напиться из него, Рамона!
- Ты не сможешь. – Глухо ответила ведьма, и полузабытая сила поднялась было в ее взгляде, и тотчас опала, точно волна откатилась назад. – Не для тебя он поставлен, Элестрин Майан.
- Я отниму у тебя все, что дал. – Голос его был тих, но ярость зазвучала в голосе, и звериным оскалом исказилось красивое лицо, - Я развею по ветру сны твоих детей, которых ты себе выдумала, я разбужу тебя и вышвырну из Мол Риама!
- Ты погибнешь...
До крови, до боли стиснув когтями ее запястье, Король-Чародей, безумный, с горящим взором, ждал ответа, не видя слез, что текли по лицу ведьмы, растекаясь по морщинам, и только одного ответа он жаждал, и его он получил.
- Идем.
На заборе оставив вышитый алым и зеленым платок, что было повязан на голове, Рамона распустила длинные волосы, что доставали почти до земли и, так же, как в саду, они поседели-посерели вполовину. Обернулась, то ли чтобы позвать еще раз, то ли ожидая, что страшный гость откажется, одумается, но нет. Двинулась прочь, словно каждый шаг – через боль, словно с каждым шагом хотела заговорить, но пугалась, боялась разозлить безумца. За домом, за лесом, за дикой лебедой и за покосившимся загоном для коров, за двумя холмами, в поле чернел выложенный камнем круг, выдранный из другого мира, где не было ни камня, ни даже цветов, и две ступени обрамляли зияющую дыру, и стены ее, сухие и укутанные тонкими бледными стеблями, высохли и потрескались.
Рамона снова обернулась – взгляд безжалостный и злой душил и лишал воли. Здесь всесилию ее была проложена граница, но знал ли он, что у достигших грани есть два пути? И ожесточенно набрякли в уголках губ злые складки.
- Напрасно ты пришел, Элестрин Майан.
Руки брошены вниз, руки ищут чуткими ладонями движения и эхо под землей, и медленно начинают подниматься ладонями вверх, и ревущее прозрачное золото, что подобно хмельному яблочному вину, поднялось из невообразимой глубины и в запахе яблок, помолодевшая, яростная, ведьма улыбнулась, вдохнув гнилостный яблоневый аромат.
- Здесь погибель твоя, Король...
Но он не смотрел на нее, будто не видел жуткого седого ореола спутанной гривы, не видел отпечатков великой скорби и отчаянной злобы на лице, не видел воздетых рук, но смотрел назад, за ее плечо, туда, где золото, поднявшись до самых краев, заструилось по ступеням.
И охнула ведьма, когда бесстрастная ртуть серых глаз ожгла взглядом, тихонько выдохнула, оседая наземь и погружаясь в сон во сне, и сон этот был ужасен, ибо она посмела ослушаться его воли, а Элестрин Майан, обойдя беспомощное тело, опустился на одно колено и, зачерпнув искрящейся воды ладонями, пил, пил и не мог напиться, задыхаясь от сладости и томительного предчувствия. А потом он обернулся и достал из ножен на поясе короткий кинжал с серебряной рукоятью, ухватил длинный локон ведьмы, отсек его и, обернув вокруг пальцев, перевязал шнурком, что скрывался, намотанный на запястье.

Он проснулся резко, словно от пощечины, и перед широко раскрытыми глазами кипела листва,  растопыренными лапами ясень встречал похолодавший ветер, бросая на лицо мозаику солнечных зайчиков, но во рту стоял сладкий привкус яблок, а на левой руке колол тонкую кожу уродливый амулет. Только отчего-то тяжело было подняться; неловко опершись о ложе безмолвной ведьмы двумя руками, Король выпрямился, снова отыскал наощупь ножны на драгоценном поясе, склонился над спящей. Тонкий кинжал прочертил тонкую полосу по вялой коже у ее горла, погрузился в плоть, отворяя жилу, выпуская густо-рубиновый поток, что омочил лезвие, кончики пальцев, стек в спутанный ком волос и окрасил стесанный срез дерева, украшенный орнаментом грифонов и змей.
- Прости меня, Рамона... если я не погибну, то верну тебя, и воздам за все, что причинил, но пока прости... – Тихо сказал Элестрин Майан и, пошатнувшись, отступил дальше, чтобы не измарать в крови свои одежды, но сделал лишь несколько шагов прежде, чем упал на колени, и искрящееся золото хлынуло у него из горла.

*     *     *

Ветер тащил клубки перекати-поля по нескончаемой холмистой равнине. Леса умерли, и дом с резными наличниками посерел и покосился за прошедшие годы, безлюдный, пустой. На крыльце, обнявшись, так и остались лежать два выбеленных маленьких скелета, спрятавших круглые черепа на груди друг у друга. Ее дочери, которых он не пожелал спасти, два призрака, выдуманных и унесенных прочь ветром, который теперь не затихал близ ее дома. И ветер, и низкие тучи теперь нескончаемым потоком сползались в единственную точку над небосклоном, туда, где вверх слепо пялился черный зев колодца, и токи воздуха рычали в его каменном сухом горле, как дикие звери.
У вросшей в землю бревенчатой стены, бессильно прислонившись к холодному дереву, сидел чародей. Годы протекли сквозь протянутые рук с птичьими нелюдскими когтями, сквозь беспомощные руки. Год за годом он приходил к черному колодцу с золотой водой, словно безумный праведник в нескончаемых паломничествах, бесплодных и отчаянных. Эти годы отпечатались на нем, забывшем о своих развлечениях и охотах, казалось, вечный Элестрин Майан, наконец, состарился, но то на самом деле было отчаяние. Даром струилась глубинная сила по камню, прикидываясь искрящейся жижей, она поднималась на его зов, но ее тяжесть исторгала кровавый кашель из груди, и отчаяние, и злость сплетались нестерпимым узлом – неужели Рамона была права? Неужели он никогда не сможет взять себе то, что уже получил, обрел, осмелился присвоить? Каждый сон он приходил сюда, и с каждым сном все слабее были его попытки приручить темную сущность, корень мира, что дремал под землей. Он бы бросился в этот колодец, если бы это могло помочь.
Слушая ветер, он прислонился плечом к стене, упрямо глядя в сторону неприступной цели, по-птичьи острым зрением различая выложенный плитами диск среди пустой земли, но не было ни сил, ни надежды, чтобы подняться и идти, чародей все сидел и ждал чего-то в безмолвии и неподвижности, и ветер играл с его рукавами, терзал перья на сложенных крыльях, раздувал побелевшие волосы.
Прикрыв глаза, он слушал, ибо давно уже слышал шаги в своих снах, что теперь зазвучали ближе, чем раньше. Кто там – страж, воин или разгневанное божество? Явится он карать или милосердно избавить от мук? Шаги все ближе, неспешный перестук копыт, дыхание огромного зверя, что отдает кислой вонью стальной окалины; от головы до тонкого голого хвоста он покрыт костяной темной броней, и узоры тянутся по ней, сливаясь в причудливые знаки и письмена. Алые глаза словно погасшие угли на длинной морде. Медленно он поднял глаза на наездника чудовищной твари, и улыбнулся, узнав его. У него корона рогов теряется в иссиня-черной гриве, и ониксово сверкающая каменная шкура покрывает все тело, как и у его коня, и невзрачный меч лежит поперек колен, пристально пялится единственным выгравированным оком на рукояти.
- Не ждал встретить здесь меня? – Сид усмехнулся, не поднимая головы; будь что будет, теперь ему не остановить этого стража, все будет так, как решит он, а он только показал кончики звериных клыков в усмешке:
- Я искал ведьму, а нашел тебя, Король-Чародей. Что ты здесь делаешь и куда ее дел?
- Убил. Теперь я им владею.
Всадник чуть наклонился вперед, скрежеча когтями по бокам своего зверя, на котором он ехал без седла, заглянул в лицо дерзкому и ожег яростным взглядом своих глаз, что видели правду и ложь, обдирали все иллюзии до сияющего корня истины:
- Я не вижу, чтобы это было правдой.
И Элестрин Майан только беспомощно пожал плечами, не находя слов себе в оправдание.
- Хочешь породниться с ним – принеси ему достойную жертву. – Вдруг произнес Король-Демон, выпрямившись, и, словно от неловкого движения, меч упал наземь, косо ушел клинком в сухие травы, и, удивленный, его собеседник вздрогнул от хищного шороха.
- Себя?
- Можешь и зарезаться сам, глупец. Но тогда некому будет направлять могущество корня. Неужели ты, кроме себя самого, больше ничем не дорожишь?
И он хотел подняться, хотел отвергнуть этот совет и этот дар, возразить, но только ветер прошептал по камням, проворошил сухую солому. Пропало чудовище, пропал всадник, и приподнявшись, несмело, словно боясь обжечься, Элестрин Майан протянул руку к обвитой проволокой рукояти.

Отредактировано Elestrin Mayan (2015-04-21 18:04:11)

Зачем же она пришла... сейчас?
Только сейчас, после всех бесчисленных раз, когда безымянным всадником приезжал сюда Король-Чародей, и звал, безнадежно, бессмысленно долго, не зная, слышит ли вообще его лесная хозяйка.
И именно сейчас, когда он, отгоняя собственные мысли, не желая даже вспоминать о причине, приведшей его в эти зеленые дебри, стоит, надеясь вновь услышать тишину в ответ, она явилась на зов.
Зачем?..
Злая судьба.

Элестрин Майан обернулся, и с горечью видел, что на лице Лиадэйн написано сомнение, которое лишь мгновения спустя сменилось радостью узнавания и радостью встречи. Перемены внутри и снаружи, он уже не тот златокудрый мальчик, что дразнил дикую сеидхе, отрава Колодца смахнула с него легкий флер иллюзорной молодости, все пустое, все ненужное, лживое, осталось только настоящее, вечность настигла и упала на плечи пеленой седых волос, дотронулась до лица, оставив сеть тонких морщин.
И отрава, оставленная встреченным во снах демоном, чертой тенью лежала на сердце, страшное требование, жертва, которую надлежало принести, вырвать из своего сердца над гудящим черным зевом, чтобы быть принятым им. Он не лгал, это Элестрин Майан знал наверняка, темный владыка юга не отличался пристрастием к злым шуткам, он зачем-то хотел, чтобы у колодца был хозяин, и помог – так, как умел, ибо погубить соперника он смог бы одним усилием воли.
И теперь – доверчивый лесной зверь, что не отшатнулся прочь от прикосновения когтистой руки Короля-Чародея. Но какое право он имеет взыскать ее жизни в обмен на власть для себя самого? Как может он... Какая это боль, как нестерпимо щемит сердце, когда сильное и изящное тело прижалось, согревая своим теплом, потому что он знает, как все закончится.
- Лиадэйн...
Она не дала ему произнести ни слова более. Она, и это чувство, и сладкая волна, что затопила все, схватила, точно прибой, и унесла прочь горечь и нерешительность, и страх, и отчаяние от задуманного предательства. Ничего не стало, только ее запах, только сцепление их рук, сплетение тел, слияние душ. Ничего больше, только взгляд глаз цвета меда, прикосновение тепла и страсти, и глубинной, непознаваемой мудрости.
- Лиадэйн...
Обнаженный, он сидел на смятой траве, расправив крылья и опустив голову, но не смотрел в тревожное лицо сеидхе, опустившей голову на его колени. Не было сил смотреть, невозможно было смотреть, потому что у него и впрямь было немного того, чем он дорожил, и она – одно из таких сокровищ.
Помоги мне...
- Прошло много лет, но я ни на день не забывал тебя. Хотел, но не мог. Почему ты скрывалась, почему не приходила ко мне?

- Я не могу на тебя сердиться.
В незамысловатой ласке он водил пальцами по ее щеке, но смотрел мимо, взгляд терялся среди зеленого и черного, и видел Король-Чародей только гулкий зев черного колодца с золотой водой, который ему не принадлежал и который выл, каждую ночь, длинно, могильно пел о крови, которой жаждало его сухое горло, о чем-то, бесконечно дорогом, что должно быть принесено ему в откуп.
- Я не могу...
Он взглянул ей в лицо, разгладил спутанные пряди иссиня-черной гривы и совсем некстати подумал о пропасти, которая разделяла их. Пропасть, которую не преодолеть ни на каких крыльях, разрыв, разлом, отторжение. И каждый шаг на сближение будет означать именно это отторжение, быть может, отвращение, скорее всего, страх. Гибель, в любом случае, гибель всего, что было между ними, и, пусть его было совсем немного, этого тепла, этих слов, чуть больше откровенного и бесстыдно-звериного, но Элестрин Майан не хотел терять ничего, он боялся разрушить хрупкое доверие своей лесной королевы, боялся ее осуждения, боялся того, что она скажет в ответ на его честолюбивые признания.
Он не хотел. Он не хотел думать ни о том, зачем пришел сюда, ни о том, что будет дальше, страх перед грядущим, страх перед собственными свершениями – это чувство появилось впервые и его вкус был горек, его вкус отдавал пеплом и яблочной гнилью. Его желания уже почти ничего не значили, судьба неслась вперед, и Король чуть улыбнулся мысли о том, как он мог бы продлить этот день навечно, поймать неподатливое время и завернуть в кольцо, точно на картинках, что наивно пытались изобразить бесконечность в обличьи ядовитом и змеином.
Он мог бы. И тогда, наверное, колодец бы отступил и пел свою заунывную песнь жажды для кого-то другого, но его желания уже ничего не значили. Собственную судьбу не поймать и не сдавить руками ее чешуйчатое горло. Не отступиться от начатого, не сразить себя самого, не переломить свою собственную жажду и свои собственные мечты не предать. Как бы ни тянулось глупое сердце к теплу, к лунному золоту бесконечно преданных глаз, когда-то давно он клялся перед собою самим достигнуть истинного величия, дойти до самого предела, какой может возникнуть перед бессмертным. Это прост миг слабости и уязвимости, это просто ее руки в его руках, это нежность и страсть, но все закончится, потому что это – конечное, это неверное, как и все союзы между мужчиной и женщиной. Вечен лишь он сам. И сила, что ждет его там, в глубине.
- Я не могу рассказать так, чтобы ты поняла, Лиадэйн, но посмеяться надо мной ты можешь и просто так. – Едва заметная улыбка тронула его губы, - Однако, позволь, я попробую. Скажи, кто я?

Король-Чародей только грустно улыбался, не вслушиваясь в быстрые, сбивчивые слова. Он обнял ее, и гладил по спине, словно пытаясь успокоить, но уже не пытался объяснить что-либо, а потом отстранил и посмотрел в глаза:
- А зачем я живу, Лиадэйн? Зачем столько лет я впустую пишу эти глупые стихи, и играю свою жалкую музыку, и играю в Искусство, зачем? Что впереди? Забвение среди бесконечных листопадов? Фернас – причудливое творение, оно тянет силы из неопустошимого хаоса, но я вижу, как эти великие чары можно обратить на пользу всем. Я расколю его, потому что здесь все уже мертво, я поверну мироздание и изменю все сущее, и никто больше не умрет, и никто не будет несчастен, и никто не будет бояться. Никогда. И за это я заплачу любую цену, пусть ты и не веришь в меня, клянусь, так будет лучше – для всех.
Он отпустил руки и вот она одна стоит на краю, беспомощная темная фигурка у пропасти, под нестихающим сухим ветром, завывающим о полях, что родят мертвые колосья, о земле, что исторгает мертвых и, стеная, они бредут домой, жаловаться на злую судьбу, то были песни боли и ожидания, предчувствия чего-то, что грядет и свершится. Смерть. Слепая смерть глядела снизу, из нестерпимой дали, и под чьими-то узкими ладонями во плах рассыпались страницы неведомой книги. Лиадэйн отшатнулась назад, прерывая поток смутных видений, огляделась, но рядом не было никого, она осталась совершенно одна. Обернувшись направо, она шагнула вперед не глядя, и ступила на мягко зашуршавшие листья своего леса, но и здесь Короля не было, словно он сгинул бесследно, растворился в ветрах.
К чему ему эти советы, если он уже все решил? Зачем ему ее утешение, если он уже согласился на все? И все-таки он пришел, все-таки не уберегла... сеидхе тихонько вздохнула, не понимая, что это за комок в горле – боязнь грядущего, или обида, или страх за него, за то, что не вернется, сгинет...

А Элестрин Майан и впрямь все уже решил, но бежал вовсе не оттого. Он с самого начала знал, что не сможет, что не посмеет и рука не поднимется принести в жертву бездушному колодцу то самое дорогое, что у него отыскалось. Что за глупость, как он вообще решил, что сумеет убить Лиадэйн и ее кровью проложить для себя дорогу. Кровь, кровь решала все, и в краткий миг озарения Король засмеялся, вспомнив о своей жалкой крови, о своей нечистой крови, в которой тысячи лет тому назад соединилось два мира. Детская сказка о принце, которого увели в чащу дикие лебеди, которого забрали с собой, а его братьев обратили в камень, это о нем, это мать явилась за ним, мир магии взыскал свое заблудшее дитя – целую бездну лет тому назад. И все обретенное и непрошенное можно вернуть обратно, вырвать из себя и бросить в пламя – пусть так.
Улыбаясь, он шел по коридорам Мол Риама, мимо тончайших каменных кружев, мимо сидов и людей, и множества причудливых созданий, которым был повелителем. Жертва – это когда добровольно теряют что-то важное, что-то ценное или дорогое. Жертвовать свою человеческую часть – значит пытаться обмануть то, что обманывать нельзя, сиды суеверны и боятся пробовать жулить судьбу, ибо знают – тогда не будет удачи, рок вернется возьмет свое. Он видел, как это происходит, он знал, что какая-то печать лежит на народе, который он звал своим, но теперь уже не время и не место ее распутывать, да и ни к чему. Колодец не требовал жизней, все они принадлежали ему, но он жаждал жертвы. Жертва – это то, что вырывают с криком и болью, что будет гореть ярко и долго на потеху мрачным богам. Он жаждал потери.
Он отослал прочь стражу прежде, чем открыл окованный заговоренным железом ящик. Меч из сна, меч-демон и меч демона, кажется, он смеялся звенящим неслышным смехом, радуясь скорому освобождению, и его крохотная стальная радость была отвратительна. Казалось то существо, что скрывалось в этом постоянно теплом, точно живое тело, клинке, уже все знало наперед, и хотело участвовать в этом тягостном ритуале, но ему пришлось разочароваться. Король-Чародей вынес его на утес и,  широко замахнувшись, выкинул его в Море Миражей – пусть возвращается к хозяину, гнусная тварь.

*     *     *

Что за крики в небе? Печальные кличи осиротевших птиц, у них более не было короля.
Не было ничьих глаз, чтобы подсмотреть за сноходцем, не было таких рук, что осмелились бы записать о том, что свершилось на выжженном могуществом поле, только комки перьев, только сухая трава, только комья земли, сухой как порох, горячие и острые комки, размокшие в пролитой крови.
Кто-то встал у края, кто-то отсек свои бессильные крылья, кто-то рухнул на камни, смеясь, протянув руки над собой, приветствуя рождение грозы: там гром в небесах над колодцем, он встречает хозяина.

*     *     *

Боль похожа на черную лужу, боль похожа на чью-то неустанную руку, что пытливо бродит по спине, ищет утраченные крылья, ищет и все не может отыскать. Кто-то встал рядом и Элестрин Майан чуть повернул голову, глядя снизу вверх.
- Ты изменился, мой король.
- Все возвращается обратно, не более. Колесом, дорогой солнца и луны все снова возвращается на начертанные ранее круги, и я снова человек. Хочешь, я расскажу тебе эту историю. Все равно не могу заснуть...

У князя Тэхара Алого Пса было трое сыновей, старшие, чьи имена Меннеган и Далиен, были искусными воинами, смелыми наездниками, усмиряющими диких коней, они покрыли себя славой и почетом, их уважали даже старые и опытные воители, что служили князю, все женщины островов хотели назваться их женами и родить им сыновей... Младший, строго говоря, не был княжеским сыном. Оллиса Тэхар назвал своим сыном и взял в свой дом в память о брате, но это была жалкая память, невзрачный мальчишка, не похожий на своего отца, но он был единственным, что напоминало о Черном Рыцаре, который однажды пропал в лесах Туисто Дан на три долгих года, а вернулся с младенцем на руках. Но он не желал заботиться о своем сыне, он тосковал и наяву грезил о лесных тенях, о лунном свете на убранстве конской сбруи, что звенит нежно, как колокольчики из стекла, и, безумный, рассказывал о белоснежной крылатой деве, что вырвала его сердце и хранила как самое большое свое сокровище. Потом, несколько лет спустя он умер, а то, что было до смерти, слабо походило на жизнь. Оллиса советовали убить, или вывезти в лес, откуда происходила его неведомая мать, жрецы хотели сжечь его, а князь презрел все суеверия и назвал его своим сыном.
Алый Пес был смелым. Смелым и справедливым. Но это не спасло ни его, ни его сыновей. Он видел, что бывает с теми, кого опаляет пламя нашего народа, кто видит недозволенное, кто касается его, но он никогда не чтил границы, лежащие между нашими племенами, хотя и не стремился их пересекать... Прах этого человека давно истлел в земле, уже и земли той на свете нет, где осталась его забытая потомками могила, но до сих пор мне жаль, что я многому не успел у него научиться. Быть может, все было бы иначе. Если бы все стало тогда по-другому...
Оллис завидовал старшим братьям. Любил их, но завидовал, и тем больнее ему было терпеть все детские поражения, что настигают любого, кто слаб и ничтожен, кто ненавидит звон мечей и боится пролитой крови. Оллис был слабаком и трусом, и был бы разочарованием князя, если бы у него не было собственных сыновей, так-то за их спинами Тэхар даже не замечал ничтожного младшего, и только мачеха, добрая женщина, чье имя уже потерялось за давностью лет, проявляла хоть какую-то заботу, если не назвать ее милосердием. Она сидела у постели Оллиса, пока тот болел, она утешала его, когда он бывал бит в невинных детских играх, она научила его играть на лютне, и часто пела под его незатейливую музыку.
Каждому свое место. Это непреложный закон людей, и так было бы, если бы Оллис не нес в себе частицу иного мира. Мира, в котором все иначе, и все хрупкое остро, и все слабое сильно, и удача живет своими капризными законами, и самая страшная сила, меняющая миры, зовется Искусством.
Когда Далиен женился на деве из Зеленой Страны, для которой так наивно и назойливо Оллис смел писать свои песни, что-то переломилось. Братские узы более не связывали младшего, и он замкнулся в своей печали, он, наконец, осознал свое место и не сказать, чтобы был доволен им. И в один из беспросветных лет, на исходе своей бесполезной юности Оллис услышал песнь, что была во много раз прекрасней его жалких стихов, мелодию, что была искусней его неловкой музыки; еще одна насмешка. Но он пожелал увидеть тех, кто позвал его, и ему явились восемь дев в лебедином оперении, восемь прекраснейших сеидхе, и они позвали его, смертного, с собой. Они пробудили его кровь, они рассказали ему правду.
Но Оллис отверг их и вернулся к своей семье, потому что ему ведома была верность своему дому, да и не поверил он белоперым обманщицам, ибо он снова боялся разочароваться и в этот раз уже возненавидеть весь свет.
А однажды братья и отец отправились в лес Туисто Дан, кто-то донес, что видел стаю королевских белых лебедей и рано утром князь со всей своей свитой отправился на охоту.
В тот день Оллис проснулся поздно, уже светило солнце, и, узнав, куда отправились его родичи, больше смерти он боялся не успеть. Он загнал своего коня, и в отчаянии впервые сплели чары, что превратили его в лебедя, и белые крылья донесли его до заповедной рощи, и озера, упрятанного среди дубов и плачущих ив. Пред ликом князя он обернулся и просил не убивать чудесных птиц, он хотел рассказать, что они не птицы вовсе, а девы чудесного племени, хотел открыть, что они – его сестры. И в миг, когда этот глупец в конце концов понял, что Тэхар все знал, и что это было его местью за брата, и что он не опустит лук, Оллис проклял свою порочную людскую природу.
Сеидхе, однако, не хотели умирать, и не собирались позволить себя убить. Они превратили всю княжескую охоту в безгласые глыбы камня, они ходили меж ними и смеялись, и пели, и вновь звали с Оллиса собой. В тот день он отверг свое прошлое, и уродливый мир своего отца, и свое жалкое прошлое, и в знак отречения взял себе новое имя.
Теперь все возвращается к началу, Иллеса. Я отдал самое дорогое, что было у меня, ради будущего для всех нас, и всех них, ради источника великой и страшной силы. Теперь я снова человек, и я больше не властен над Искусством, тебе придется стать моим проводником в тумане Гайред Грима.
- Я шла за тобой много лет без тени сомнения, Элестрин.
Ее голос, далекий, словно из-под толщи воды, что давит на грудь, и слишком тяжело становится, чтобы ответить.
- Не оставь меня теперь...
Шепот, жалкий, просящий, срывается с губ. Холодная рука касается лба и тишина смыкается непроглядным покровом, обрывки слов теряются во мгле.
- ...никогда.

Золото струится в небо, безумно красиво, взгляни: сияющая арка тянется над солнцем для острых глаз, умеющих видеть. Колодец завывает свою песнь, но теперь ее почти не слышно, ибо он глубоко внутри, воет в груди, под сильными пальцами с загнутыми когтями. Свет струится вверх, и из него рождается нечто невообразимое, бьется в покрывале тумана чудесное видение, недопридуманное, недорожденное, но уже прекрасное, то, что грядет и то, что заменит собою уродливый мир далеко внизу.
Золото струится в небо, души поднимаются вслед за ним. Мятущиеся, осиротевшие, они ищут пристанище, их плач режет слух, но протянуты руки и улыбка рождается на губах: вот врата, вот приют, идите. Каждому будет место, каждый обретет покой в блеске грядущего великолепия. Долины и горы, реки и озера, еще не сотворенные, но уже задуманные, там чудесные птицы и добрые звери дремлют под листвой, им еще только предстоит быть, но они уже дрожат в истончающемся сне, предчувствуя обещанную им жизнь. Кто-то придет, кто-то разбудит их всех, те, кому предстоит жить в этом новорожденном мире, в который исполинской аркой перетекала живая кровь из уродливой скорлупы, разбитой и чернеющей под напором яростных бурь.
Не жалей о том, что обречено. Не жалей ни о чем, поднимайся наверх, к теплу и свету, кто-то, быть может, уже ждет...
Король-Чародей медленно опустил руки. Видение потускнело, но не исчезло вовсе, все по-прежнему там, набирается жизни и сил среди мутных вод хаоса, расступающихся перед новорожденным чудом. Река хрустального золота, пахнущего яблоневым нутром, теперь протекает сквозь него, и течение ее тянет болью, ноет, протягивая мучительным зудом через спину, вновь и вновь напоминая о невосполнимой потере. Он устало опустился на колени; белый мрамор холоден и сух; голубые тени, белесые прожилки, лишь имитация живого тела, где сквозь кожу просвечивают вены, мечта каменной тверди, рожденная в припадке странного и нежного безумия. Камень тоже может хотеть и желать чего-то.
Белый каменный трон венчает четырнадцать ступеней; больше в зале ничего нет, лишь тени скрываются за рядом колонн, выстроившихся по кругу, поддерживающих проломленный купол, заросший ползучими растениями. Элестрин Майан обессиленно прислонился к камню затылком; запрокинув голову, неподвижно замер, глядя в небо, что виднелось через пролом. Оно серое и выцветшее, оно пыльное и готово потрескаться, провалиться внутрь, но это ничего: там, за ним, ждет в тумане и мгле новый мир, и это только начало. Это только самое начало, его труды только начаты, но он выдержит. Не может не выдержать, но страха нет. Смутные образы грядущего несут надежду и покой, там свобода, истинная свобода не бояться ничего.
Шорох по камню: кто-то рухнул из туч, прочертил горизонт непроглядной чернотой своих крыл. Тени сгущаются и приветствуют гостью, что замерла на пороге, не остановленная стражей, не замеченная слепыми статуями у дверей. Не нужно. Ничего не нужно, он не боялся ее, потому что по-прежнему верил.
- Взгляни туда, Лиадэйн. – Король улыбнулся, прикрыв глаза, но не шевельнулся, чтобы встать, - Взгляни сама на то, о чем я тебе говорил. Там поднимается новый мир взамен этого. Не бойся... там будет лучше, чем здесь.

Да, он был удивлен. Тяжело поднявшись на ноги, Король в изумлении рассмотрел существо, представшее перед ним, существо с лицом Лиадэйн, но говорящее не ее словами и не ее голосом. И у него уже не осталось его магии, его послушной изощренной силы, чтобы в едином порыве распутать клубок причин и следствий, последствий этой перемены в ней, а тому новому, что пришло на смену, еще не было времени научиться, и ему оставались только его глаза и интуиция, что тянула страхом, постыдным жалким страхом, но не за себя. Не о себе. Он не знал источника, но чуял дым пожарищ, что окрасил ее крылья в непроглядную тьму, дым и черную разверстую землю, волю чего-то, немыслимо древнего, тысячи раз истлевшего и выросшего вновь, привыкшего умирать, но страшащегося смерти окончательной и бесповоротной. Лесная тварь, душа этой подыхающей мрази нашла себе новое вместилище, чтобы биться за свое право существовать, больше некому. Никто больше не сумел бы, наверное, приручить, обвить и прорасти сквозь прекрасную и вольную сеидхе, которая когда-то верила ему. Которая когда-то любила его и которую любил он.
Промедление стоило ему пропущенного удара, и ему бы стать последним, если бы не инстинкты мага, вышедшего победителем из сотен сражений, против людей и сидов, демонов и чудовищ.
Черное схлестнулось с золотым, и все осыпалось, все обрушилось вниз, скатилось шипящим клубком по четырнадцати мраморным ступеням, теряя перья и темную кровь.
- Что ты наделала, Лиадэйн? – Вскрик, в котором больше отчаяния, чем гнева, - И что ты делаешь сейчас?
Но нет ответа. И не будет. Ему оно, то, чем стала его Лиадэйн, которую он берег и все же не уберег, не ответит.
Белая башня вознеслась в непроглядно-высокие небеса, и кругом осталось только бескрайнее пространство, которому только предстояло стать чем-то, наполненное облаками и мутными волнами изменений, грань, рассеявшаяся между нерожденным и умирающим мирами. Элестрин Майан стоял, опустив руки и смотрел вниз, туда, где на крохотном островке камня, прилепившегося к основанию башни, медленно поднималась черная тень. Впервые он не знал, что ему делать, впервые руки связал вот такой подлый, подколодный страх, который больше не оставлял места для той простоты, что была раньше – ты или тебя, и враг ясен, близок и заранее приговорен. Распахнулись черные крылья, словно в насмешку над ним, уже неспособным оставить землю, широко, темно, и сошлись изумительно красивой крутой дугой – сеидхе рухнула вниз, с уступа, обнимая хрустальное пространство словно непомерно огромными пернатыми ладонями. И уже не обернуться лебедем, соколом, хищным крылатым зверем, чтобы следовать за ней, чтобы биться, как подобает чародеям их народа, в превращениях просыпаясь песком и зернами, оборачиваясь птицами и зверями, деревьями и травой, нет, уже нет... да и она, наверное, тоже не сумеет.
Слишком поздно для них обоих. Бесповоротно. Безвозвратно.
И он поднимает руки, отыскивая чуткими пальцами теплый гриф мерцающего изнутри дерева ирэ, он чуть дрожит, и струны гудят в предчувствии битвы, такой, каких еще не было раньше. Такой, каких этот мир еще не знал. Золотая Волна, что умела созидать  убивать, колдовская арфа, нелепо-громоздкая на осыпающихся обломках белой башни, полыхнула на невидимом солнце своим нестерпимым светом; казалось, он держал в руках пламя, благодаря случайности принявшее прихотливый облик музыкального инструмента.
Дрожь под руками передалась камню под ногами, гул наполнил низ и верх, и не музыка сорвалась со струн, но низкий яростный рык, что сродни драконьему, на мгновение стало трудно дышать, будто воздух разредился до невозможности, а потом пришел ураган. И крылатая тень, что так и осталась перед глазами на середине плавной дуги, пролегшей от тонущего в тучах подножия башни до самого зенита, сгинула в ревущем потоке, разом смахнувшем облака и свет. Гул превратился в утробный рев. Далеко внизу, среди расступающейся иллюзорной тверди и серых равнин неуклонно и стремительно стал нарастать некий выступ, схожий с обломком крепостной стены, все ширился и рос, пока не был опознан как исполинский плавник на спине левиафана. И далеко в стороне словно стал возникать остров – то поднималась колоссальная, пурпурная и зеленая башка чудовища, проливающего в бездну кровь, водопадом струящуюся из жабр.
Арфа взвыла, словно тысяча ветров, забитых в узкое каменное горло, а чародей все не мог оторвать взгляда от монстра, что явился из хаоса то ли пожрать оба мира, то ли взглянуть на дерзкого наглеца, все смотрел и смотрел на полосы, схожие с тигриными, чередование режущих глаз цветов, соединяющихся в немыслимый облик. Но он протягивает руки, словно в мольбе некоей силе, только здесь нет ничего больше него самого, некому молиться, некого звать, и явление Зверя, наверное, стало приветствием нового бога. Та древняя тварь, что страшней и старше пожранной ураганом несчастной Лиадэйн, тоже желает смерти новоявленному творцу.
Но Элестрин Майан повернулся спиной к монстру. Он глядел вдаль, уже услышав биение крыл, убрал руку с растаявшего в пустоте грифа Золотой Волны и ждал, чувствуя, как бурлит где-то рядом раскаленное хрустальное золото иного, особого рода.
Что-то проносится и рушится вниз. Вниз. Еще ниже. Она не станет слушать... не нужно тратить драгоценные мгновения. Не нужно. Как больно...
Отброшенный назад, он ударился спиной о камень, рухнул на неуютный трон, заливая его собственной кровью, цепляясь пальцами за неумолимо скользкий камень подлокотников, еще не понимая, насколько серьезно ранен, но пытаясь не упустить врага из виду. В том, что враг, уже не следует сомневаться, это сомнение смертельно опасно. Трещины сверху вниз покатились по башне, покрыли ее сетью, и в проломах полыхнуло ярко и страшно – то не башня была, не преображенный Мол Риам, что тысячи лет служил домом Королю, а все тот же Колодец, выдранный из земли и возвысившийся, подобно столпу. И, обожженная этой пылающей силой, тьма со стоном откатывается прочь, упирается в поднимающийся ветер израненными крыльями.

Черная земля, перемешанный, взбурливший хаос над ней лентой тумана, там орды диких духов, испуганных и смятенных, там чьи-то души возносятся в бесприютную пустоту, где их никто не ждет, там колоссальный монстр, которому нет места в пределах реальности, медленно плывет, насквозь, оставляя незримый след за собой. Там два мира, соединенные каменной иглой, страшной силой, свитой в веретено и принявшей вид колодца по воле ее хозяина, и еще там ненависть. Целый океан ее, ярость двух начал, которым слишком тесно на этом поле боя, оставить которое обоим не под силу.
Золото ищет в небе черные крылья, нити и кружева поразительной красоты повисают и текут, и вопят, рассеченные, и обжигают, и тянутся, стремясь опутать и уронить, швырнуть вниз, на безжалостную твердь и еще ниже, сквозь разверстые губы земли, на ее черные клыки. Ее не спасти, но Король-Чародей все слепо шарил в небе, пытался не убить, но поймать, отчаянно злясь на свое неумение управляться с доставшимся ему могуществом, и терял, все и терял драгоценные секунды.
Тень поднялась и затмила невидимый свет. Тень окружала великого Зверя и существовала сама по себе, не нуждаясь в источнике света. Обернувшись назад, Элестрин Майан только и мог, что увидеть, как показывается огромная башка, как поднимается выше, и совсем рядом проходит рушащийся вниз пенный алый поток, стекающий с исполинских дуг по бокам головы, и каждая – шире ярмарочного поля. Твари не нужен он сам, ей не нужен Колодец, из которого не напиться, но клюв, одна только половина которого размерами превышала утес Эмдах, широко распахнулся навстречу призрачному видению, что все еще безмолвно реяло в вышине, там некому было взирать на страшную битву у корней зарождающегося мира, некому было ужасаться перед ликом неминуемой гибели. Левиафан явился пожрать то, что сотворил тщеславный маг, и не было никакой силы, которая смогла бы его остановить.
- Нет!
В отчаянии он ударил, и его золото вспороло броню на боку чудовища, самая тонкая чешуйка которого была как часть крепостной стены. Темная кровь полилась охотно, нескончаемой рекой, заструилась в пустоту, но дугой изогнутое тело даже не дрогнуло, не оборотилось его медленное неумолимое движение вверх, и атаковавший сам закричал от боли, когда все, что было построено им и все, что еще тянулось из умирающего мира ввысь через Колодец, начало гибнуть, поглощаемое неумолимой волей Зверя и его неугасимым голодом, и золото начало гаснуть: где-то там, на дне, показались влажные камни. Быть может, оно и к лучшему... тварь пожрет оба мира, выпьет Фернас через мост, протянутый к тому, чему он даже не успел дать имени, и останется лишь безжизненная каменная скорлупа, тающая среди хаоса.
Смерть для всех, наверное, будет лучше, а он хотя бы обретет покой, потому что пережить такое невозможно, нельзя. Король-Чародей так и не смог уже подняться, сидел, вперившись пустым взглядом, на башку Зверя, его бесконечное тело, теряющееся в облаках, и холодный камень пил тепло его тела, и кто-то сказал о том, что давал ему оружие, от которого он отказался, и кто-то другой прошептал, что она близко, она рядом, та, что повинна во всем. Ярости хватило ровно на ответный шепот, и золотая молния метнулась над черной пустотой и туманами. Больно, как будто он из сердца эту молнию вырвал, как будто ему самому гаснущее пламя рассекло крылья... которых больше нет.
Крохотная из-за расстояния фигурка, нелепо кружась, падала вниз, в черное, в гущу лесов, которые так и не сумела защитить, но Элестрин Майан почему-то все не мог отвести взгляда, словно старался зачем-то запомнить то место, куда она упадет, и боль не отпускала. Это не та боль, что понятна телу, это страшнее, это...
- Что ты наделала... что мы оба наделали, Лиадэйн...
Он попросил у гибнущего Колодца еще совсем немного, только чтобы были силы встать. Он воздел руки левиафану вслед, и грустно улыбнувшись, оборвал нити своих чар.
Там другие, новые леса, там таинственные звери и чудесные птицы, там нарождённые дети и невстреченные рассветы, там было бы все иное, вечный свет, не отбрасывающий тени, бытие без боли и страха, но этому уже не завершиться, уже ничего не спасти от жадной бездонной глотки чудовища, явившегося из пустоты. И целая жизнь насмарку: вот проклятый мир под ногами, который маг спас ценой своей мечты.

*     *     *

Ветви опадали с деревьев вместе с листвой, иссохшие, словно кто-то выпил из них даже больше, чем жизнь, травы и кустарники, цветы и мелкие звери, от которых остались одни скелеты – все это серым ковром шуршало у него под ногами, хрустело под ладонями, когда он, не разбирая дороги, падал и снова вскакивал, торопясь куда-то в мертвом лесу, и это был единственный звук, разносящийся окрест, разносящий весть о том, что кто-то остался, кто-то еще уцелел.
Падая, она рассекла ломкие остовы деревьев – они лежали грудами изломанной трухи, засыпали распластанное черное крыло и окровавленный обрубок с обугленными перьями, нелепо торчащий вверх. Этой темной густой кровью со странным сырым и холодным запахом Элестрин Майан измазался весь, когда приподнял ее и, обняв, долго-долго пытался заставить исцелять непокорное золото своего обмелевшего Колодца, и ему все казалось, что ничего не выходит, и он не успел, и на самом деле давно сидит и обнимает остывший негнущийся труп.
Что-то накатило, усталость или горе, или просто сил никаких не осталось, ему казалось, что он только закрыл глаза, а открыл их только лежа на земле, но все еще не выпуская из рук ее тело. Темные волосы пахли горечью и ветром, и их запахом маг жадно дышал и задыхался, и не замечал, как по лицу текут слезы.

Отредактировано Elestrin Mayan (2015-08-18 16:19:31)