Ветер рвет и завывает, как звери, приходящие с южных пустошей, как бездомные твари, вскидывающие морды к черному небу, голосящие на десятки глоток, будоража самые страшные из воспоминаний, то, что лучше не помнить.
Предчувствия и сны. Страх идет по пятам. Черная воронка уходит в небо. Белая мягкая птица, ее перья на губах, перья сыплют в лицо, перья остаются на руках, отстают, а под ними – только копошащиеся черви. Руки, вцепившиеся в полу отцовского плаща, темная голова, что поддается его сильным рукам, что сначала качается на шее противоестественно далеко, а потом катится по полу с глухим стуком. Страх стискивает глотку – вот она, смерть, у нее лицо его любимой, и светлые глаза отца, пристальный взгляд геральдического василиска. Ведьма кричит, кричит и смеется, и нет ей успокоения, нет утешения, и он ушел бы, ему плевать на голема, он не хотел слушать и смотреть, что вытворит это новое существо, но не мог и помыслить о таком, потому что там, под уродливой маской – Ивира.
Ветер хлестнул по лицу сильно и зло, взметнул косу и полу плаща, стукнул по бедру ножнами кинжала, того единственного оружия, которое нужно было ему, чтобы слыть непобедимым. И вихрь спадает, словно его подсек исполинский серп, и так же неловко, так же надломлено упала тонкая девчонка, даже не успел подхватить, не успел успеть, как все закончилось.
«Убей меня.»
Она неподвижно лежит у него на руках, и от едва заметного дыхания только чуть колышутся растрепанные волосы, укрывшие спину, а слова все еще звучат, и это правильные слова, и это верное решение, и так нельзя, так не должно быть, но он не может. И не сможет, даже если бы за его спиной стоял сейчас отец. Даже если бы он приказал, не смог бы. Этот страх больше страха за себя, но страх – это все, что у Лютера осталось, когда он сделал свой выбор там, в Сиалеме. И, словно десятилетний мальчишка, в слезах гладящий мертвую птицу, он все сидел посреди поля с девчонкой на коленях и не хотел ее поднимать, тревожить, будить. Рукоять кинжала, так неудачно торчащая у локтя, казалась раскаленной – даже если бы захотел, не коснулся бы, и смотреть на знакомое до последней черточки навершие рукояти было неудобно, неприятно, почти больно, как будто безгласое оружие стало символом этого раздора.
В ту долгую, долгую, невыносимо долгую ночь Лютер окончательно понял, что он не сможет ее удержать. Что их мечты, его планы, ее обещания, все когда-нибудь унесет ветер, и ветер этот будет обладать властью раскалывать землю. Вот она, погибель – его, ее, всех, кто живет вокруг, и тот, кто похитил ведьму, в безумном порыве желая присвоить ее себе, не более чем глупец. Он просто хотел быть с ней. Быть рядом. Показать ей Монсальват, древний замок в вечернем небе, рыцарей в стальных доспехах, величественные храмы и северную оконечность мира, острую каменную стрелку, по одну сторону от которой туман, а по другую – иллюзорное море. Просто быть рядом, когда она изумленно распахнет глаза и улыбнется от замершего в груди сердца, неужели это слишком много? Неужели это так недостижимо? И чужой, земляной утробный голос говорит внутри, словно настырный голем, что не пожелал упокоиться и остался незримым, между ними, он отвечает:
- Ты не удержишь ее, ничтожный.
И он прав. Защитник с самого начала знал это, но что он мог? Только умереть, как погибнет все, что встанет перед яростной волей этой бедной девочки, что принадлежала ему беззаветно и целиком. И можно не ожесточать себя бессмысленными убеждениями, пока звезды катятся над головой, бессмысленно убеждать самого себя, что если между ними встанет мир – пусть она сокрушит и его. Это неверно, это неправильно, ибо все живое священно. Не кресты и не честь, не обещания и не родство, воображаемые нити, что паутиной висят в пустоте – только жизнь. Его, ее. И мириады жизней вокруг, они тоже священны. Он не имеет права...
Тусклый рассвет робко коснулся лица спящего бастарда, и во сне он не отпускал свою ведьму, словно боялся, что кто-то чужой сделает некий важный выбор за него.

Осталось совсем немного времени.
Осознание этого простого факта заняло слишком много времени. Осознание того, что вот, все, это и есть конец наступило непозволительно поздно, но с ним пришел и покой обреченности со странным привкусом пепельной, горелой горечи. Лютер знал, что не сумеет убить ее, хотя, видит бог, в которого он не верил, он должен был это сделать, должен перед всеми людьми, что жили, работали в полях, торговали, путешествовали и не знали, что рядом идет в заляпанном платье их страшная погибель. И еще теперь он точно знал, что она не остановится. И плакала теперь уже не от боли, не от ужаса, что произошел с ней и который она сотворила собственными руками, а от того, что она тоже понимает, ей недолго еще держаться; то, что томилось и росло долгих пятнадцать лет, теперь не в силах больше томиться внутри скорлупы, еще немного, и оживут старинные гравюры, чудовища, рвущиеся из земли и молнии, бьющие с неба, корона темного пламени вместо солнца, раскалывающийся мир, крики из-за серой пелены. Смесь кошмарных детских фантазий, приукрашенных летописей и собственной скупой фантазии, но, если бы он даже допустил какой-то выбор для себя, он вновь и вновь брал бы ее за руку и вел за собой, и следом за двумя путниками тащился бы бессловесный механический конь, не знающий сомнений и страха.
Еще два дня прошли в мучительном напряжении, в ожидании грозы, и от того, что грома все не было и не было, становилось только хуже. Это словно пелена наваждений, это двое, что бредут полями Катры, не находя себе места, и тень, что стоит над девчонкой, которую так стережет светловолосый мужчина, накрывает мир до самых отрогов гор Смораф и до восходного обрыва. Тень ждет, смерть ждет. Позади остались руины невообразимо старого города, который разрушили то ли катаклизмы, то ли истинные маги, Лютер знал только одно его название. Смерть ждала, тень нависала – кто-то грубо намалевал звезду на каменной глыбе.
Из горизонта выпятился приземистый Орайтар, похожий на приготовившуюся к прыжку жабу и это уже почти был север, они пересекли бесконечную серединную равнину.
- Продам его. – Вдруг проговорил Лютер, положив ладонь на холку коня, пока ждали в воротах своей очереди, чтобы войти в город – с самого утра въезды оккупировал поток повозок с юга, а стражи, по-видимому, не хватало.
Ругань, крики; хорошо, что они стоят в стороне, на траве, истоптанной в зеленую грязь. Ивира молча смотрит в лицо, подняв голову.
- Жить на что-то же надо. Возьмем лучше пару настоящих. - Пожав плечами, он с напускным легкомыслием делает вид, что и не думает о том, что будет дальше и о том, что, собственно, конь им уже не понадобится... как и тому, кто его купит.
Времени осталось совсем немного.

- Он старый, очень старый. Старше меня и тебя, вместе взятых, но стоит, как целый табун, не столько помощник, сколько предмет искусства... знаешь, я всегда хотел это сделать. В детстве у меня была кобыла, настоящая, то есть, не у меня, но я мог ее брать, когда захочу. Ее звали Соль. Когда мне исполнилось шестнадцать, отец подарил его вот, а Соль потом продали куда-то на север, не знаю, что с ней стало, она уже старая была.
Махина ворот осталась позади и Лютер шел, обняв ее рукой, рассказывал, улыбаясь воспоминаниям. Он никогда не считал свое детство особенно легкой или счастливой порой, он всегда был что-то должен и что-то обязан – учиться, соответствовать, следовать этикету, а счастливого было всего ничего, но гнедая темная кобыла была одной из тех теплых искр, что хотелось бы хранить вечно. Завернув в первую попавшуюся харчевню, он сменил тему разговора, принялся рассказывать о городе; вся его история в воображении была просыпана рядами букв на желтые страницы, когда-то, когда истинный маг был мальчишкой, ему безумно нравилось читать о великом и ужасающем прошлом.
Он отыскал гостиницу, выложил все остатки денег и оставил Ивиру, увел со двора бессловесную механическую тварь, которая не скучает по хозяевам, не узнает его голос и шаги, которой все равно, что скоро здесь рухнет все. Орайтар наступал со всех сторон, давил. Дома его были другие, не такие высокие и островерхие, ажурные, как в Виретте; здесь все казалось низким, основательным, высеченным настолько грубо, что, казалось, люди вынуждены протискиваться в щели между камнями. Мысли, точно привязанные, все ходили по кругу и возвращались к ведьме, снова и снова он хотел вернуться, хотел проверить, а потом понял, что это не тревога за нее, она наверняка за себя постоит, это зудит его собственная привычка и умиротворение от того, что рыжая рядом. Теперь, в первую разлуку с момента встречи ее особенно остро не хватало, ее молчания, ее взгляда, ее неуловимого тепла. И страха. Страха, что одевал ее, точно лохматый тянущийся по ветру ширококрылый плащ и всегда касался протянутой руки. Окончательно оцепенение прервало что-то тревожное, что мелькнуло перед глазами, показалось и пропало, но оставило томящий жгучий след; бастард вскинулся, пытаясь понять, в чем дело, а потом в глаза снова плеснуло белым и синим – львы и лилии на роскошно вышитой накидке какого-то воина, и не одного; четверо на рослых механических единорогах, оберегая от толпы пятого всадника, пробирались в его, Лютера, направлении.
- Я слышал, ты помер. – Рассмеялся невидимый до последнего этот пятый, беловолосый усач с пронзительными голубыми глазами, даже не скажешь, что вырожденец, родственный истинной магессе только в третьем поколении; впрочем, его дар состоял в другом, не в магии дома Даир.
- Здравствуй, дядька Крист. – Скрываться дальше было бессмысленно и Лютер кивнул ему, повернувшись лицом. Кристар Даир обладал редким даже среди смертных даром убеждения, он умел продавать снег зимой, всегда был в курсе сплетен и цен и еще знал большинство бастардов в лицо и больше чем с половиной ухитрялся дружить. Спешившись, Кристар стянул перчатку, обменялся крепким рукопожатием и со свойственной ему дотошностью принялся расспрашивать, но еще больше рассказывать – бросать ненужные бессмысленные подачки, кусочки информации, чтобы собеседнику казалось, что это он узнает что-то новое. Лютер об этой его манере знал и старательно отмалчивался, делая вид, что уехал по некоему совсем уж секретному поручению отца, но, как ни легко было изображать равнодушие, внутри все кипело. Проклятый сородич-бастард принес не волнение и не риск раскрыться, он принес с собой кусочек юга и той жизни, от которой Лютер думал, что с легкостью отказался. Там – настоящее, там все, кого он знал, и кого-то даже любил, там дом, несвершившийся, некупленный, отпущенный было в несбыточные грезы, и там его ждали. Мать, тихая горничная Стэльха, даже строгий и властный отец, которому ведь на самом деле не все равно. Но здесь его ждала Ивира и с ней вместе – половина его сердца. Ивира-ведунья. Ивира-погибель.
- Что кривишься, племянничек? Домой захотелось?
Крист видел его насквозь, казалось, в дар ему досталась по неведомому капризу генетики не сомнительная сила истинного мага, а отточенная интуиция и проницательность. Хотелось. Хотелось обратно в нормальную жизнь, и еще больше хотелось жить, но там, позади, ждала девчонка, ради которой он готов был умереть, и она верила ему, и она была с ним, хочется верить, не из-за одного лишь страха. Лютер буквально разрывался на пополам, и то, что раньше казалось безыскусным литературным оборотом, теперь стало мучительным выбором. Жизнь и смерть. Так пафосно-напыщенно, так глупо и так больно решать. Жизнь и любовь. Будь проклят мир, в котором нужно делать такой выбор. Одна крохотная капля в людском море против всех – не защитишь, не удержишь. Не удержишь ее, да и она сама не удержится.
- Крист, мне нужно отправить письмо в Виретт, как можно быстрее.
- Поехали, что уж.
Этот выбор... он должен его сделать. Снова должен. В последний раз. Пусть это будет последний.

Он не помнил, как писал это проклятое письмо, не помнил своих пляшущих, неровных строк, что было в них, какими словами он объяснялся, что просил и о чем предупреждал; помнил только, что не понять было, то ли рука отвыкла держать изящное перо из дерева и стали, то ли предавать оказалось физически тяжело, и вместо привычного почерка выходили неразборчивые каракули.
Так нужно. Так должно быть, человек должен выбирать то, что ближе ему, что родное и близкое, человек должен выбирать жизнь, потому что тот мрак на другой чаше воображаемых бутафорских весов – это не выбор, это конец, окончание и завершение всего, что вообще может быть в привычном понимании для него и многих других подобных ему. Человек и за людей, так нужно.
Но в череде бесконечных пространных самоубеждений, самоуверений и оправданий – какие из них он все же написал в своем письме? – в том ровном строе все равно была ошибка, дыра, из которой тянуло холодом. Невысказанность и невозможность поймать какую-то очевидную, но тщательно избегаемую мысль, что-то самоубийственное, что-то о том, что, наверное, лучше дойти до конца и дать Ивире исполнить то, к чему она предназначена, то, к чему предназначен весь этот забытый и запустелый мир. Так было бы лучше... наверное. Тяжеловесная история, руины и ненависть, странные твари, странные места – всего этого не должно было быть, все это поражено некоей незримой болезнью, ее пороки отчетливо видны на лицах и в разрезанных рукавах, ее смрад витает в воздухе, смешиваясь с запахом подземелий и гнили, но маскарад притворства все кружит, не отпуская. Может, самым чистым и честным было бы однажды прервать безрассудное действо? Но груз слишком велик, и он давит, и пугает своей немыслимой тяжестью, которую ему не разрешить, он всего лишь бастард истинного мага со всеми своими обязанностями и правами, случайными увлечениями, дуэлями в темных переулках, податливыми девчонками, якорями, которые тащат на спокойное дно, туда, где будет тихий дом и мать будет встречать у дверей, и та, чьего лица не видно, но присутствие почти осязаемо, будет стоять позади нее, теребить кончик рыжей косы...
- На тебе лица нет.
Свечи колышут огоньки, неправильно, вразнобой, пыхают копотью, выжигая зрение, и полумрак лежит в углах, а на границе полумрака на сундуке сидит старый знакомец, доедает хлеб с салом и, кажется, успел прочесть пару строк, вышедших из-под взмокшей руки.
- Просто устал. – Лютер оборвал эту последнюю попытку разговорить его и молча глянул в лицо, - Крист, прямо сейчас отправь человека, это очень важно.
- А кому письмо-то? – Тот вытер руки об штаны, отвел взгляд с явным разочарованием.
- Отцу. Он заплатит посыльному, у меня с деньгами сейчас туго.
- Ты допиши там, чтобы заплатил, знаю я Масара, за дробь удавится, экономный.
- И еще, дядька Крист, продашь моего коня?
От удивления тот только фыркнул.
- Не в долг же у тебя прошу, что ты глядишь так? Обменяю на пару простых лошадей, разницу заберу деньгами, сможешь сделать?
- Смогу, но посмотреть надо, что у тебя за конек там, сам понимаешь, раз на раз не приходится с ними.
- Иди смотри, я через два дня приду. – Лютер только рукой махнул. Ему в последнюю очередь хотелось торговаться из-за скотины, точной стоимости которой он и сам не знал. Молча он рыскал по карманам в поисках своего перстня, нашел, обсыпанный хлебными крошками, отряхнул и оттиснул раззявившего клюв геральдического уродца на капле сургуча, скрепившей письмо. В чужих любопытных руках оно может привести к катастрофе, и от одной мысли, что кто-то развернет это жуткое признание, хотелось схватить, сжечь, отказаться от одной только мысли... и все же нет. Крист не станет, он ценит чужое доверие, тем более доверие семьи де Гардис. Или ему хотелось в это верить. Или он просто был дураком.

...Будить ее он не захотел. Прикрыл дверь потише, сел на кровать рядом и до самых сумерек сидел так, слепо уставясь перед собой. Время дразнило и тянулось бесконечно, и ходило по кругу, и невысказанный груз становился все тяжелее – еще была возможность, еще был шанс сбежать и затеряться, и напрасно кто-то станет ждать их на дороге в обход Преддо в намеченный срок.
Выбор еще не был сделан, оставлен неразрешенным, и Лютер сидел в его тени, словно в тени исполинского топора, занесенного над всем Фернасом.

Долина тянется, бескрайняя, зеленая пустошь, и драгоценным зеркалом впереди – озеро, чьи воды солоны, на чьем берегу громоздится еще один город. Увиденный с огромной высоты, он похож на неопрятный людской муравейник, ужасно далекий, висящий на ленте пыльной дороги, что вьется и тянется через зеленое. Пятна светлого и темного – тени облаков по земле, угрюмый строй кустарника и ореховой поросли, ветер теплый и пахнет смолой, и немного – солью, высохшим озерным илом. Дикие звери, пугливые и тонконогие, переходили дорогу где-то впереди, а на дне земляной чаши, на дне бесконечного прозрачного пространства, продернутого перьями облаков, неспешно двигались всадники, бросая тени себе под ноги.
Мужчина и женщина ехали на север, изрядно истрепанные уже, их одежда в пыли, их лошади брели, то и дело косясь на придорожные заросли, но почему-то не лицах не было тягости. Все, что вокруг, было свободой, все это принадлежало им, эта долина, эта дорога и пыль на ней, это шальное жаркое время, когда воздух теплый как молоко и на много миль окрест только кличи птиц и жужжание насекомых. Только запах разогретых ольховых ветвей, только тягучий густой аромат трав, клонящихся к земле, только свет в рыжих волосах, сияющих, как солнце.
Дорога взбегала на пригорок, на нем десятилетия тому назад стояло дерево; огромное, засохшее и умершее, оно исправно снабжало топливом многие поколения путешественников, проехавших здесь, остановившихся у древних закосневших корней, оставивших проплешины костров в память о себе. Один из всадников, мужчина со светлыми, и совсем выгоревшими на солнце волосами, указал вперед, он что-то говорил, и женщина, даже девчонка, что была с ним, кивнула, глянула на пригорок. Просто еще одна остановка на пути к чему-то, ведь нельзя бежать вечно. Человек должен идти к цели, но не убегать от неведомой и страшной судьбы, так заведено, так установлено, так должно быть. И эти двое, уставших звать себя беглецами, теперь знали место, где их никто не ждет, но где они остановятся.
Хватит. Он решил, он с присущим ему фатализмом усмехнулся смерти в лицо и решил для них обоих, для всего мира – так, как считал нужным. Бастард никогда не был смельчаком, это удел героев, безумцев и бессмертных, смутных, окутанных ореолом чудес персонажей из старинных книг, а он, он живой и знает, как умирают люди по-настоящему. Он был, скорее, трусом, всю свою жизнь прятавшимся в свой недосягаемый дар, в великое и прекрасное наследие крови, подарившее власть над собственным временем, но теперь что-то переломилось, обновилось и он смеялся от облегчения, широким кругом обойдя городок, в который пообещал завести ведьму, что разрушала мир. Оборвана последняя нить, оборвано все и вся жизнь теперь, сколько бы ее не осталось – принадлежит ему самому, им обоим. Теперь они по-настоящему свободны, теперь не страшно, страх ушел и потерялся. Если Ивира захочет, пусть рушит все вокруг, главное, они были вместе и сейчас между ними больше нет теней матери и отца, смутных угроз и обещаний прошлого. Ничего теперь нет, все брошено, все оставлено. Зеленый дол, поросший травами, неутомимый труд невидимых пчел, слышны лишь их низкие вибрирующие голоса. Небо высокое и величественное. Окостеневшее дерево, выбеленное солнцем и ветрами. Черная тень поперек дороги... шевельнулась.
Окропив искореженный ствол золотистыми бликами латуни, порывисто, со щелчком развернулась птица, глянула вниз – вместо головы у нее маска, но единственный глаз посередине изуродовал искусную работу, и исторг вскрик ужаса из груди рыжей девчонки, попятились, не слушаясь поводьев, лошади. Гравированные стальные перья с неведомыми письменами, лапы и горло из темной алхимической кости, улыбающийся металлический рот, обведенный красной краской.
Кто смотрит с другой стороны тусклого огромного глаза, кто смеется удаче? Не гадай, бастарду ведом ответ: ту птицу, мертвую и пыльную, накрытую старой Гемеде кружевной тряпкой, чтобы не видеть жуткого лица, он часто видел на резном насесте, в полутемном коридоре дома, который звал своим. Качая головой, словно не соглашаясь с тем, что уже свершилось и стало явностью, словно не находя слова, чтобы предостеречь, оправдаться или просто назвать по имени свою ведьму, он не замечал, как его гнедой конек пятится, как будто тоже знает, что от механической птицы исходит почти осязаемое зло.

Страх ударил в грудь, словно таран. За себя, за нее, страх перед ней или перед отцом – он не мог различить, он всегда был трусом. Всего лишь трусом, который единожды в жизни рискнул сделать хоть что-то сам. Хоть кого-то защитить, хоть на что-то осмелиться. Глупец.
Лютер соскочил с лошади, которая уже не слушалась поводьев и готова была взбеситься и понести – лошадь мудрее человека, лошадь знает, что нужно бежать, а не говорить, и не пытаться оправданиями выклянчить себе жизнь. Наверное, и глупцом он тоже был всегда.
- Ивира, я не знаю! – Прикрикнул, потому что голоса уже почти не слышно за низким страшным ревом, словно само небо кричит как раненый зверь.
- Лжешь. – Отворяются черные земляные губы, бесстрастные ярко-зеленые глаза мертвого стража глядят со звериной свирепостью.
- Я не предавал тебя.
- Предал. – Рычит Защитник, опуская когтистые страшные лапы на плечи безмолвствующей ведьмы, неподвижно пережидающей бурю, что бьется внутри болью, яростью, жаждой жить и нести свои чудеса, жаждой быть чем-то большим, чем просто человек и... чем-то еще. Что-то еще держит ее, что-то, через что переступить сразу невозможно.
- Ивира, прошу тебя, пойдем, мы должны уходить, там мой отец...
- Нет.
Все, что было зеленым, стало черным, небо сменилось из голубого в серое и потом в алое, облака протянулись со всех горизонтов в единственную точку над ее головой и что-то застонало в глубине, что-то, что готовилось умирать или хотело родиться на свет. Или что-то, чьим рождением будет гибель всего живого... уже неважно. Уже все неважно. Вихрь поднимает сухую траву, пыль, камни, лошадей тащит по кругу, они, мертвые, плывут, словно под водой, и гривы облепляют их мокрые от крови и пены морды; медленно и торжественно плывут стальные перья, обломок разукрашенной маски, какие-то проводки и детали, сухие ветви, щепа, листья и черепа подземных грызунов, из-под земли вырываются блоки каменной кладки, скелеты людей и животных, истлевшие тряпки, и все крутится, все единым танцем вращения растекается на все стороны, и в самом сердце чудовищного в своей неспешности мистического катаклизма – только двое. Издалека слышатся крики и свист, рев надвигающегося урагана и торжественная печальная музыка – кто играет ее? Что за зверь на юге с мрачным торжеством поднимает тяжелую голову и оборачивает незрячую морду, молчанием приветствуя пробудившуюся ведьму?
Как в мифическом начале времен, как в сказке из глупой книги, учащей бедных вере в сказки, в конце тоже стоят двое – мужчина и женщина, оба грешны, на обоих печать вины, хотя, наверное, он все же виноватей. Это он предал и ее, и себя, и все, что связало их, что берег, просыпаясь по ночам, и как жаль, что их было так мало. Мимо лица проплывают розовые кости конской челюсти, вихрь хлестнул по глазам.
- Ивира!
Что было в его голосе? Чего не было? Уже не глупая девчонка глядит с того края крохотного нетронутого пятачка земли, иссохшей и испитой в пыль, из которой уже ничего не вырастет. Слепая и страшная сила, могущество, таившееся подспудно в глубине и истомившееся в бездействии, оно с усмешкой кривит родное лицо, ему пустой звук любые имена. Чернота отделяется от горизонта и поднимается до самого неба, и дышать больше нечем, черный ветер дерет в груди и уносит прочь капли крови. Умирать не больно, бывало и хуже, а он так и не успел увериться в том, что это конец, что больше не будет ничего и никогда.
- Любимая... беги.
Крик летит в небо, прорывая рев урагана и пляску туч над ним. За криком уносится что-то, что было последним. Чья-то душа, быть может.
Над холмом медленно, преодолевая нарастающий напор ветра и изливающейся даром силы, поднялась массивная башка с искрошенным каменным гребнем, с выпуклыми шарами каменных глаз, показались толстые лапы и тяжелое массивное тело, увечно маленькие крылья, больше украшение, чем необходимость для этого существа. Он не повернул к ней головы, все его каменное тело зряче, но в какой-то момент ведьма и истинный маг встретились взглядами на долгую, бесконечно долгую секунду.

Отредактировано Luther (2015-07-04 11:49:47)