Рисунок дерева на стене сливается в узоры, в ухмыляющуюся одноглазую рожу. Рисунок дерева на полу вырисовывается под пальцами чередой рельефов: карьер, увиденный с головокружительной высоты, щели и пыль, по которой она медленно рисует круги. Она и представления не имела, как эгоистичны инвалиды, хотя чего уж, раньше она и думать не желала о том, что они живут где-то рядом, через улицу, через дом, через стену, существа другого мира, поломанные куклы. Жанна лежала на полу, у лестницы, ведущей вниз, на первый этаж; ей было хорошо и спокойно слушать, как Фрэнсис всхлипывает внизу. Наверх та не могла подняться все два года своего одиночества; вот уж верх цинизма бросить калеку в двухэтажном домике, поделенном напополам непреодолимой для нее лестницей. Даже не прислушиваясь, Жанна знала, где она: у нижней ступени, сидит, скорчась в своем кресле, спрятав лицо в ладонях и плачет, плачет… но внутри не находилось ни сочувствия, ни жалости.
«Я знаю, откуда у тебя эти деньги! Куда ты опять ходила, шлюха?»
Она плачет, ткнувшись лбом в свои руки, все разукрашенные свежими и подживающими ранками, она терпеливо, раз за разом, делится своей кровью, но по-прежнему верит, что Жанна уходит по ночам подрабатывать проституткой. Наивная, непрошибаемая убежденность, что ей знать о голоде, который как боль? А он не затихает. Он уже пятьдесят лет не может затихнуть, что-то сломалось внутри, когда она едва не сошла с ума от трех месяцев ада, настигшего ее на земле. Очень страшный голодный ад. Она может осушить дурочку одним лишь глотком. Кровь – не волшебный эликсир, она лишь посредник. Мостик между жизнью и не-жизнью, между голодом и ожиданием голода. Им не будет покоя ни на земле, ни там, в настоящем аду, который уготован всем подлым тварям вроде Жанны-Джанет Вюрц.
«И ты тоже уйдешь? Свалишь к своим здоровым, да?.. Так убирайся сейчас, хватит!»
Круги на полу. Пыль на одежде, пыль в волосах. Жанна проводит пальцами, перечеркивая ровный ряд кругов. Никуда она не уйдет. Она не знает, куда идти и что делать, из всего, чудовищно-огромного пространства, что принадлежало ей, ничего не осталось, словно кто-то опустил перегородки в клетке и запертый хищник бьется о решетки. Она до костей хочет обглодать ненавистные руки, что сделали это, она хочет кричать от ненависти, но она молчит и рассеянно смотрит в стену. Убита и похоронена. Она помнила, как колотилась от боли, когда проснулась от того, что что-то врезалось в живот, потянулось выше, как кричала, не слыша своего крика, как смотрела в чье-то нависшее над ней лицо, и не запомнила, на кого был похож ее убийца, не поняла даже, мужчиной он был или женщиной.
- Джанет!
Кто-то плачет внизу, кто-то повторяет ее имя, словно брошенный ребенок, произнося его именно так, как она привыкла слышать от своих – с глухой твердостью первой буквы.
Ад не здесь. Где бы он ни был, он точно не здесь.
Жанна медленно встала с пола, спустилась тихо, чтобы не пропустить, если Фрэн позовет ее еще. Как неудобно глядеть на нее сверху вниз, словно на ребенка и вампиресса села рядом, прислонилась плечом к угловатому колесу, опустила голову на худые колени. Так лучше, и, пусть лицо подруги залито слезами, она кажется ей красивей всех на свете.
- Я тебя не брошу, глупая.
Они уйдут вместе – Жанна не планировала, она просто знала это. Еще немного времени, только прийти в себя после того, что случилось, и у нее будут силы и терпение обратить и учить.
- Прекрати плакать.

Темно, но шумно. Люди. Людей слишком много, они смеются и пьют, и какая-то блондинка шатко танцует, поднимая над головой тонкие руки, сплетает их, роняет и смеется, когда приятель обнимает ее за угловатые плечи, сжимает, стискивая грудь. Жанна пожирала их глазами, ей физически больно было смотреть, ей хотелось, чтобы они прекратили, чтобы посмотрели на нее, она немыслимо хотела прикоснуться – и к небритой щеке парня, и к мягкому, выглядывающему из-под короткого топа животу девчонки. Как легко быть плохой, злой, отвратительной самой себе. Как легко оборвать эти жизни, оголодавшая, дрянная тварь, выползшая в тепло от своего беспросветного, пронзительного одиночества – раньше его столько не было. Были знакомые лица и голоса, которые ей нравилось слышать, люди и не совсем люди, с которыми минуты не тянулись, как сейчас, а летели без оглядки, но что поделать... Невыносимо стыдно и просто невыносимо.
Слишком строгая, чтобы быть шлюхой, слишком старая, чтобы казаться чьей-то подружкой, слишком яркая, чтобы остаться незаметной, она сидела за узким столиком в компании виски и половины бутылки пива, которое разлила и из-за которого рельефные доски столешницы еще темнели сырым пятном. Откинувшись назад и облокотившись локтем на спинку стула, Жанна рассматривала людей вокруг и все больше жалела, что потратила последние деньги на этот натюрморт, убогую имитацию нормальности. Она молча рассматривала свой салат, самый  дешевый, какой нашелся в здешнем меню – она не может есть, и потому содержимое тарелки виделось чем-то сродни нарезанному цветному пластику. Бутафория. Суррогат обыденности, непостижимого мира, в котором все эти люди живут, встречаются, напиваются, трахаются. И они не знают, как может болеть внутри от голода, голода особого, непостижимого для них рода... а если бы знали, то бежали бы отсюда, как испуганные дети.
Она долго, уже целый вечер сидела и размышляла об истоках своего отвращения к себе самой. То ли дело было в тех семидесяти евро, что составляли все ее деньги и которые пришлось считать и пересчитывать, чтобы потом не унижаться еще сильней, если вдруг не хватит, то ли эта охота... ну нет, черт возьми, нет же, раньше она любила ее, с упорством и непосредственностью ребенка считала, что именно это делает их хищниками, высшей расой, почти полубогами, которым дана воля и власть выбирать из серого стада. Просто дети взрослеют и проходит опьянение потрясающей новизной, которая ошеломляет в первые годы. Когда-нибудь каждый возвращается к неотвязной и, в общем-то, честной мысли о том, что все они – просто монстры, чудовища, которые по всем законам жанра обязаны сдохнуть, очистить мир от себя, от своей боли и от своего голода, от своего вопиющего несовершенства. И еще у нее нет никакого права разнимать поцелуй той красивой пары в другом конце зала, своим подлым беззвучным зовом.
- Вечер не удался?
Жанна медленно повернула голову – стул напротив был занят, но, как бы ей не хотелось с первого взгляда почувствовать отвращение и злость к этому бесцеремонному человеку, не получалось. Если уж ты монстр, приятно порой хотя бы воображать себя санитаром людской расы, но это тоже бегство и ложь. Все кругом лживо и только мужчина в голубой футболке с ясным смеющимся взглядом искренен до предела. А потом она обозлилась, и на него, и на бестолковое свое самобичевание, которое не приведет никуда и ни к чему, как и пять, и десять, и пятьдесят лет назад. Она просто хотела жрать и, видит пухлощекий бог со своих беззаботных облаков, свое она получит.
Усмехнувшись в ответ тщательно разыгранной пьяной ухмылкой, Жанна налила себе виски, подняла стакан, сделала вид, что медленно пьет и, взявшись за бутылку с пивом, выплюнула туда обжигающий мерзкий напиток, после чего старательно сглотнула, скривилась. Надо было идти в актрисы.
- Есть такое. – Она снова откинулась на стуле, - Хочешь меня развлечь?
- Могу попробовать.
- А это не твоя жена вон там зашла?
Его жена, как оказалось, жила на другом конце страны с родителями, стареющая тупая сука без образования и перспектив, а его звали Мэттью и ему показалось, что у охотящейся Жанны слишком грустный взгляд. Наверное, с ним было интересно говорить и можно было осудить его бывшую, посмеяться над его шутками, а потом взять телефон и когда-нибудь позвонить, если вдруг станет так же одиноко, как сегодня... Только у этого человека уже не будет никаких когда-нибудь, потому что сегодня он сел за столик к голодному монстру.
- Проводи меня домой. – Тихо попросила Жанна, с тоской провожая взглядом свои последние оставленные на столике деньги; Мэтт хотел заплатить, но она не дала, возмутилась настолько громко, насколько хотела, чтобы он поверил, что его спутница совсем пьяна, беззащитна и, возможно, безотказна. С одной стороны, хотелось верить, что он ублюдок и пришел в бар снять шлюху, с другой – не получалось, а объективно она видела свои побелевшие руки, еще немного и появится синева, пятнами станет видна сквозь тонкую кожу застоявшаяся густая кровь.
Они шли пустынными улицами, мимо одноэтажных уютных домов с темными сонными окнами; Жанна куталась в его куртку, чувствовала через ткань тепло его руки, лежащей на талии, а внутри было пусто и холодно. Внутри чередой бесконечных стоп-кадров и повторов крутились мысли о ноже в сумочке, о податливом горле, о том, что пульсирует там, под загорелой кожей, целый опаляющий океан.
- Подожди, я...
- Что такое? Тебе нехорошо?
Остановившись на дороге через прозрачный скверик, она судорожно боролась с замком клатча, нетерпеливо дергала, еле открыв. Нащупала рукоять.
- Мэтт, посмотри на меня.
Острие медленно вдавилось в кожу, а он все смотрел, смотрел и не мог отвести глаз, и не чувствовал ее холодных губ, ловящих выплескивающийся толчками океан. Это походило на слишком долгий жадный и болезненный поцелуй, не прекратившийся, пока ее партнер не упал, неловко заваливаясь набок, а Жанна только отступила назад, чтобы не испачкаться, потом присела на корточки и, без труда преодолев затихающее сопротивление, резанула еще и еще, оскалясь, кромсала его ненавистное горло и слушала, как сипит там воздух, а перед самым концом склонилась низко-низко и собрала языком и губами кровь из ран, чтобы забрать себе его тепло все без остатка.

Потоки воды скатывались с волос, заливали лицо, струились вниз в кромешной темноте закрытых глаз. Тепло. Боже, как приятно чувствовать это тепло; Жанна улыбалась от удовольствия, стоя под душем, подставляя брызгам узкие ладони. Время, вода, вода, время – что появилось раньше, чем измеряется одно и другое, она не хотела знать, только от этого мига и всю вечность бы стоять так, в прозрачной льющейся одежде, теплой, как прикосновение. Но она забылась, и на мгновение показалось, что это не вода течет сверху, по лицу, по шее и груди, не вода проливается преступно и даром, и судорожный вдох заполнил горло теплым запахом железа и ржавчины. Зажав ладонью рот и нос, она отшатнулась, открыла глаза, едва ле ни с ужасом ожидая алого, нестерпимо-яркого, но вода была бесцветной в окружении голубоватых льдистых стен. Жанна торопливо выбралась на успокаивающе-холодные плитки, взяла полотенце, но, сжав его в пальцах, опустилась на пол, прижалась спиной к запотевшей от влаги стене. Холод. В холоде – покой, в жаре – сонливая лень, но посередине, в тепле, так похожем на тепло чьего-то тела, прячутся дурные мысли и странные фантазии, от которых руки дрожат и все сильнее стискивают словно бы чью-то только что снятую мохнатую шкуру, еще хранящую крохи живого тепла. Живого. Под ней натекла целая лужа, но, словно и не заметив, Жанна обмоталась полотенцем и выскочила из ванной, как из ловушки, торопясь и путаясь.

Кто эта женщина?..
Откуда она вообще взялась в её тесном и тёмном мирке?
Фрэнсис с усилием потёрла переносицу и прислонилась к стене рядом с окном, поглядывая на охватываемую сумерками улицу. Этот вопрос она задавала себе регулярно последние две недели.
Снаружи было пустынно. Хотя здесь, на окраине города, почти всегда пустынно, но в этот час безлюдие ощущалось особо.
Она должна прийти. С минуту на минуту показаться на дороге…
Чёрт бы её побрал! Зачем она вообще пришла сюда, к ней?! И мало того, теперь приходит когда вздумается, как к себе домой!
Злость накатила внезапно, импульсивно, как и всегда. Злость бессильная, и не только оттого, что Фрэн никак не могла изменить случившееся, но и оттого, что в душе не хотела этого.
Не хотела вновь оставаться в одиночестве, но вместе с тем боялась своей единственной «подруги».
Да и какой, скажите на милость, нормальный человек не боялся бы вампира у себя в друзьях? А у себя в гостях? На временном проживании?..
«Жанна, зараза… с чего ты решила, что можешь опаздывать?!»
Женщина оттолкнулась рукой от стены и, выкатив коляску из-за стола, направилась к буфету за чайником. Как бы то ни было, чай был бы кстати... К тому же, гостья имела привычку появляться как раз под ворчанье чайника. Совпадение или как? Сложно сказать.
«Смешно подумать, как бы на это отреагировала моя семья. Смятением? Осуждением – меня, её или обеих? Хотя может, им и всё равно. Не думаю, что им и в самом деле интересны мои дела, даже когда они символически мне названивают по этому поводу. С-семейка…»
Фрэн была несправедлива, хотя и не отдавала себе полностью в этом отчёт. Её родители на самом деле беспокоились о дочери, ставшей калекой, даже несмотря на характер, изуродованный трагедией не хуже тела.
Друзья же… вот друзья были более безжалостны.
Но в их защиту стоило сказать, что Фрэнсис и в самом деле могла вести себя отвратительно. И прибегала к этому тем чаще, чем больше осознавала, что стало потеряно для неё навсегда.
И хотя с того дня прошло уже три года, острые когти злости и лютой обиды на весь мир не отпускали её, а только вросли неотделимо в плоть и душу. И невозможно было пояснить, что звонки родителей стали реже не из-за пренебрежения дочерью-колясочницей, а из-за горечи, которую они испытывали, слыша её хмурый голос на том конце провода.
Что сказать – ведь когда требовалось, они и в самом деле не нашли нужных слов.
…В прихожей раздался звонок. Фрэн едва не выронила кружку из рук, а затем схватилась за колёса и развернула коляску так резко, что и вовсе чуть не опрокинула. Не обратив внимание на едва минувшую опасность, она поспешила к двери.
- Привет. – Жанна встретила её взглядом сверху вниз, ответив на хмурый взгляд лёгкой улыбкой.
- Ты где пропадала? Я уже спать стала ложиться. – Буркнула блондинка, неуклюже отъезжая в сторону, чтобы гостья могла пройти. – В следующий раз закрою дверь, и будешь ночевать на пороге.
- Не ври, пожалуйста. – Мягко заметила Жанна и покачала перед лицом калеки пакетом. – Лучше наводи чай, как и собиралась. Я купила кое-что вкусное. Тебе должно понравиться.